Тараки вздрогнул и прислушался.
В замочной скважине ерзал ключ. Щелкнул замок, дверь открылась.
На пороге стоял офицер. За ним теснились еще какие-то люди.
Офицер прошел в комнату, и Тараки с некоторым облегчением узнал старшего лейтенанта Рузи из подразделения охраны. Бывшей его охраны.
— Нам поручено перевести вас в другое место, — сказал Рузи. — Там вы будете в большей безопасности.
Именно так, безлично. Ни тебе «товарищ Генеральный секретарь». Ни хотя бы даже «товарищ Тараки»…
Из-за его спины появились еще двое — как-то нерешительно вошли. Этих он тоже знал — старший лейтенант Экбаль, лейтенант Хадуд… Хадуд держал за спиной какую-то белую ткань. Простыня, что ли? Зачем?
Тараки растерянно переводил взгляд с одного лица на другое. Ему так хотелось верить в сказанное!..
— А мои вещи?
— Там есть все необходимое, — ответил Рузи. — Вам ничего не понадобится. Постель мы принесем позже.
Тараки судорожно вздохнул.
— Хорошо… я вам верю…
Он тяжело поднялся, протянул руку, показал на черный кейс, стоявший в углу.
— Я вас попрошу… тут деньги и кое-какие украшения. Проследите, пожалуйста, чтобы это передали жене.
Рузи успокоительно кивнул. Успокоительно и фальшиво.
Генсек почувствовал противную дрожь. Его человеческая составляющая — разум — говорила ему, что через несколько минут он будет мертв. Животная — вопила и билась, требуя жизни!
За что его убивать? Он ни в чем не виноват. Может быть, сказать им это? Может быть, они поверят, что он… что он не…
Чего стоят сейчас слова?
— Да, и вот еще, — он вынул из нагрудного кармана красную книжечку. — Амин — мой любимый ученик, мой товарищ по борьбе. Я прошу передать ему мой партбилет… в знак доверия.
— Хорошо, — кивнул Рузи.
Тараки протянул билет, но Рузи, вместо того чтобы взять его, неожиданно накинул на потную подрагивавшую руку бывшего Генсека какую-то петлю.
Партбилет упал на пол.
Тараки в ужасе отшатнулся.
— Что вы делаете?!
Экбаль толкнул его к постели.
Тараки дико закричал.
Хадуд попытался зажать ему рот.
Тараки укусил ладонь. Хадуд отдернул руку, яростно ударил кулаком в лицо.
Шатнувшись, Тараки повалился на кровать.
Рузи схватил его вторую руку и в два рывка намотал веревку. Налег на связанные руки животом.
Тараки извивался, рыча и скрипя зубами.
Хадуд всем телом прижал его ноги.
Экбаль схватил подушку.
Дикий взгляд Тараки был последним — подушка закрыла лицо, Экбаль навалился на нее изо всех сил.
Был слышен хрип.
Вождь сильно бился, и им приходилось налегать как следует.
Минут через десять, отдышавшись, завернули тело в саван, принесенный Хадудом, и вынесли из комнаты…
ГЛАВА 4 Дела семейные
Москва гудела, спешила, мчалась, разбрызгивая лужи, неправдоподобно ярко отражалась в мокрых витринах, вздымала титанические транспаранты, на которых рабочий, колхозница и космонавт стояли в обнимку под надписью
«ПАРТИЯ — НАШ РУЛЕВОЙ!»
МОСКВА, ОКТЯБРЬ 1979 г
Она была совершенно живой и реальной, а то, чем он жил еще совсем недавно — жара и пыль Кабула, напряжение постоянной готовности, щекочущее ощущение опасности, Вера, Николай Петрович, Князев, товарищи — все это уже казалось какой-то зыбкой иллюзией, рассеявшимся миражом. Несколько дней назад самолет, унесший их из этого долгого сна, тяжело сел на мокрую взлетную полосу, загремел, заколотился, завыл… сбросил скорость, начал рулежку. Министров ждал темно-синий РАФик со шторками на окнах и две черные «Волги» с синими мигалками. Встречающие — четверо в черных костюмах с черными зонтами в руках — быстро рассадили их по машинам, дверцы захлопнулись, и они умчались. Рампа медленно опускалась. Плетнев вышел на бетон и задрал голову к небу, раз за разом глубоко вдыхая этот сырой, холодный и родной воздух. «Что, не надышишься?» — с усмешкой спросил Симонов. «Да уж, — пробормотал он, вытирая мокрое лицо. — В гостях хорошо, а дома лучше…» Потом грузовик съехал по аппарели, и уже было странно видеть на его бортах арабскую вязь вместо обычных московских номеров…
И, как всегда это бывает, все прежнее стало быстро откатываться, меркнуть, застилаться новыми делами и заботами… Но все же каждый день он, просыпаясь. прикидывал — в Москве утро… а у них уже разгар дня, жара… Должно быть, Вера заглянула к Николаю Петровичу, и они обсуждают свои врачебные победы… и не вспоминают о нем… А может быть, именно в эту минуту она вспоминает? Плетнев видел ее глаза, видел грустную улыбку, с которой она его провожала… В груди становилось тепло, хотелось поднять руки и закричать со всей дури: «Ве-е-е-ера!»
Между тем Симонов выхлопотал им краткосрочные отпуска. Курортный сезон давно кончился, с билетами не было проблем, и поезду оставалось лишь отстучать положенное количество стыков.
* * *
Плетнев открыл глаза и с удивлением уставился на знакомый квадрат солнца на столь же знакомых обоях. Ах, он же дома!..
Тишина. Должно быть, мама ушла к первому уроку. Но вот с кухни донеслось какое-то звяканье…
Он со странным чувством рассматривал круглый стол, покрытый плюшевой скатертью — за ним когда-то ему приходилось делать школьные уроки; протертое кресло — прежде в нем спал старый кот Барс… Потом пропал. Отец сказал, что, должно быть, ушел умирать… Несколько стульев, сервант, на верху которого с одной стороны высилась хрустальная ваза, с другой — три металлических кубка разного размера. С той же стороны на стене висели его фотографии. Одна такая же, что в Москве, — Плетнев в одежде дзюдоиста, с медалью на груди стоит на пьедестале, победно вскинув кубок. На других тоже он — вот в бескозырке, с плюшевым медведем в руках, вот с пионерским галстуком на шее, вот уже в курсантской форме, а вот свежеаттестованный офицер с погонами лейтенанта…
Всласть назевавшись, он встал, побрел в ванную, умылся…
— Привет! — сказала сестра. — Тебе бы пожарником работать!..
— Да ладно, — возразил Плетнев. — Раз в жизни можно выспаться?
— Отец велел к нему, как проснешься, — сообщила она, стуча взбивалкой в большой кастрюле. — Иди помоги, потом завтракать будем. Аппетит нагуляешь…
— А что будет? — поинтересовался он, с кошачьей внимательностью следя за ее движениями.
— Оладушки, — ответила Валентина.
— У-у-у! Оладушки я бы и без нагулки!..
— Иди, иди! Все равно еще ничего нету…
