вели преимущественно ночью, чтобы дезорганизовать оборону немцев, не давать нормально работать их артиллерии, затруднять корректировку огня и ввести в замешательство относительно нашей численности.
Тот случай, про который я хочу рассказать и произошёл в одном из тех ночных боёв, с 8-го на 9-ое декабря 1941 года.
Наша рота преодолела Пашский кордон, где немцы особенно сильно окопались и вышла в старый район города к реке Тихвинке, кстати на том кордоне мы большую часть танков, приданных нам в помощь и потеряли, до сих пор помню поле, усеянное горящими машинами. К тому моменту от роты оставались рожки да ножки, не набиралось и половины личного состава. Глубокой ночью шли сильные бои в районе мужского монастыря, сил атаковать уже не было.
Немцы приспособили под огневые точки каждый подвал и каждое окно, просто выкашивали людей, любая попытка пересечь улицы топилась в нашей крови. Почуяв нашу слабину они сами пошли в контратаку и стали отрезать нам пути к отходу, дело шло к тому, что остатки нашей роты зажали бы на улицах, окружили и уничтожили.
Когда ситуация стала безнадежной и замолчал последний наш «Дегтярь», я слышал, как ротный пулеметчик Вовка Кувырзин крикнул, что в стволе патрон перекосило… Все почувствовали, что это амба, крышка нам. Вот именно тогда появился этот танк, один единственный.
Уж не знаю, как он прорвался, может случайно наткнулся на нас, петлял по улицам горящего города, отбился от своих или ещё куда двигался, не узнать уже, но для нас его тогда будто Бог послал.
«Тридцатьчетверка» выкатилась прямо перед нашими жидкими позициями и начала полевать огнём пулеметные точки немцев. Бам- выстрел, сложился сарай с чердака которого плевал в нас огнём немецкий пулемет, Бам - выстрел, заткнул хлебало ещё одной огневой точке.
Экипаж танка действовал настолько слаженно и резко, что казалось будто они готовились несколько месяцев именно к этому бою, именно на этой улице и именно ночью. Немцы были в оцепенении и ожидали появления «тридцатьчетверки» ещё меньше нашего, а мы были словно загипнотизированы его действиями.
Оцепенение врага длилось недолго, из проулков стали вылетать искры снарядов, скорее всего стреляли из бронебойных ружей и мелкокалиберной пушки, снаряды чирками и рикошетили по броне, танк их не замечал, лишь заклинив одну гусеницу резко крутанулся на месте и опять поехал вдоль улицы поливая её огнём.
Я не знаю сколько он словно молот по наковальне стучал немцам по мозгам, но любому чуду приходит конец. Пушку он подавил быстро, но немецкие бронебойщики расползлись по домам, постоянно меняли позиции и продолжали периодически стрелять и жалящие искры крупнокалиберных патронов все чаще впивались в броню.
Мы при всём желании не могли их всех подавить огнём. Похоже, что немцы стянули сюда несколько бронебойных расчётов с соседних улиц, столько крови им попортили наши танкисты.
Видно, что одно такое жало, попав под пагон башни, заклинило её и теперь танк бил только в одном направлении и работал пулемётами, после ещё нескольких попаданий машина резко вспыхнула, её быстро объяло пламя. Выпрыгнуть успели только двое, из башни командир, из другого люка видимо механик. Оба танкиста горели, на открытом воздухе пламя раздуло, и они напоминали два факела.
Тот, который вылез из люка механика, сразу упал и начал кататься по земле, пытаясь сбить пламя. Второй, тот, что выпрыгнул из башни даже не пытался себя потушить, он шёл вперед, медленными, но уверенными шагами, будто не чувствуя боли, он достал пистолет и стрелял перед собой, расстреливал ночь, и врагов, которых не видел.
Немцы по нему не стреляли, толи не верили, что человек на такое способен, человек объятый пламенем, невзирая на болевой шок благодаря силе духа идёт и продолжает свой последний бой, а скорее они уже сомневались, что перед ними вообще человек…
Тут в наших рядах раздался крик: «Да, что вы смотрите, ироды!!! Братишка, братишка горит…». А потом… Всё пошло как-то само собой, пошло стихийно, шок от увиденного и праведный гнев сломали наш страх, и мы пошли, и стало нам плевать что нас мало, а их неизвестно сколько.
Стало плевать, что возможно это для всех нас последняя атака, мы хотели также рвать их, как рвали эти танкисты, рвали и топтали немца без страха. Только что на наших глазах один экипаж принял свой последний бой и воевал за всех нас.
Едва только остатки роты с матюгами и ревом поднялись в атаку, фрицы дрогнули, не хотели они воевать с такими русскими, а вдруг
