Фионушка моя вложить весь прибыток в порошок этот самый, чтобы его… Скупили мы в Набискуме у аптекарей весь порошок за шестьдесят риэлей. По дороге еще прикупили, и в Рискинг, чтобы тама продать, значитца.
- А у вас не купили? – спросил я с усмешкой.
- Истинно так, твоя милость! Приехали мы в Рискинг, а воинского лагеря то уж нет! От встречных маркитантов узнали, что король-то, господин наш, потонул во время переправы, и армия вся разбежалась. А коли армии больше нет, так и порошок для блох более никому не нужон. Так и остались мы с десятью ящиками самолучшего товара в огромном, прости Вечные, убытке. Стало быть, как моя Фионушка услышала это, так слегла от горя. Семьдесят риэлей псу под хвост! Теперича этим порошком, будь он неладен, только псов бродячих посыпать.
- Да уж, беда, - я достал из сумки набор инструментов, открыл фонарь и начал греть на пламени ланцет. – Не заработали вы на блохастых вальгардцах, экая досада. Таз или бадья у тебя есть какая?
- Есть, - мужик полез вглубь фуры, достал из кучи барахла медный замызганный тазик для умывания. – Такой сгодится?
- Ага. Так что ты там про заработки говорил, папаша?
- Как война началась, мы сразу на север подались из Вортинора. Оно ведь как, твоя милость – кому война, а кому мать родная. Служивому всегда что-нибудь нужно, а денежки у них водятся. А мы как раз в Вортиноре дом достраиваем, каждый риэль в дело идет. А тут такая негода, хоть плачь! Как теперь жить, не ведаем.
- Ну, может и к лучшему, что войны не будет. На чем нибудь другом заработаешь.
- Эх, твоя милость, сразу видно, что ты человек не торговый, с нашим делом незнакомый, можно сказать. Когда самый прибыток идет, как не на войне? Потому как трофеи продавать надо. Серебряный подсвечник или женское монисто солдату ни к чему, а вот звонкие аберны пропить, проесть с друзьями можно, и на девочек сладких потратить. Трофеев много, абернов мало. А тут еще слухи шли, что король, добрая ему память, милостивцу нашему, в земли ши собирался, а там такие диковинные вещи можно найти, за которые в Вортиноре золото горстями отсыпать будут.
- Так кровь на них, на твоих трофеях, папаша. Из-за них ведь людей порешат.
- Так не я ж порешу. Пущай убивцев Вечные по делам их судят, а меня за что? Я человек мирный, продал-купил, зла не творю, лихву не требую… Можно-то исцелить ее, твоя милость?
- Ты не болтай, лучше таз подержи, - велел я.
Я кусочком смоченной в спиртовом эликсире ткани стер с пухлой руки женщины грязные разводы, осторожно вскрыл вену, и мужик испугался. Он так смотрел на кровь, натекающую в тазик, что мне на какое-то мгновение даже стало его жалко. Я забыл, что передо мной два мелких и жадных стервятника, строящих свое благополучие на войне и беде других людей.
Женщина застонала, пошевелила головой – видимо, терзавшая ее головная боль начала утихать. Мужик теперь смотрел на меня с почти собачьим обожанием.
- Поправится теперича? – спросил он с надеждой.
- Может и поправится. Все, достаточно, - я начал перевязывать руку. – Не вздумай ей вино давать, ее это убьет.
- Благодетель! – всхлипнул мужик. – Молиться за тебя буду.
- Молиться не обязательно, а вот заплатить бы надо. С тебя два риэля, любезный.
- Два риэля? – Мутные глазки мужика сразу подернул холод. – Это за что, благодетель? За один надрез?
- За лечение. Работа ответственная, так что все по-божески.
- А может, пожалеешь? Мы люди бедные, в скорби и убытке пребывающие. Один риэль, милостивец.
- Ладно, черт с тобой, - я протянул ладонь. – А то жена узнает, сколько ты за ее выздоровление заплатил, прибьет тебя.
Коробейник закивал, начал рыться в складках своего кушака, вытащил потрепанный кожаный кошель, долго скреб в нем пальцами, подслеповато щурясь в полутьме фургона и наконец, вручил мне несколько серебряных монет.
- Здесь только полриэля, - сказал я, позвенев монетками в кулаке. – А ладно, плевать. Идем, Уитанни.
Мужичок, охая и кряхтя, вылез вслед за нами из фуры, несколько раз поклонился нам, продолжая бормотать что-то про «всем Вечным за тебя, милостивец, молиться буду», потом залез на козлы, и фура покатила дальше по весенней грязи на север. Я смотрел ей вслед и усмехался.
- Могу себе представить, как этот пройдоха сейчас радуется, - сказал я Уитанни. – Он ведь уверен, что обдурил нас. Не заплатил лишнего.
- Какая неприятная женщина, - поморщилась Уитанни. – От нее ужасно пахнет.
- Она болеет. От жадности ее болезнь, но неважно. И еще Бог шельму метит.
- Что это значит, Кириэль?
- Это значит, что я хочу есть, и нам надо идти дальше. – Я прижал Уитанни к себе, и мы поцеловались. – Все никак не могу привыкнуть, что ты не превращаешься в гаттьену.
- Уитанни бьенагат буанн, - заявила моя красавица и засмеялась.
- Ага, даже не сомневаюсь, - ответил я, и мы, обнявшись, пошли дальше по размокшей, согретой весенним теплым солнцем лесной дороге.
***
До Эзера мы добрались за два часа, с самым началом сумерек. Местная таверна оказалась большой и ухоженной, а главное – при ней были гостевые комнаты, ибеспокоиться о ночлеге нам не пришлось. За пять серебряных монет мы с Уитанни получили кувшин хорошего сидра, каравай превосходно выпеченного ноздреватого хлебушка, по большой миске чудесного куриного супа с клецками и почетное место рядом с камином. Пока мы ели, корчма постепенно наполнялась народом. Большей частью это были пожилые мужчины в мехах и коже, пришедшие скоротать вечер за кружкой эля или медовухи. Некоторые из них, проходя мимо нас с Уитанни, касались пальцами своих шляп или беретов, и я отвечал на приветствия. Народ в Эзере оказался вполне дружелюбным.
Мы не спеша поужинали, и я собирался было предложить Уитанни отправиться на отдых, но тут в корчме появился человек, которого собравшиеся встретили очень оживленно.
- Петер-Певец! – разнеслось
