Никого не удивило, что Феррара вновь была объявлена бунтовщицей против Церкви; феррарцы ожидали, что их ждет та же судьба, что и жителей Перуджи и Болоньи несколькими годами раньше. Однако папа тем временем обратил свое внимание на еще одно блудное государство, которое упорно поддерживало французского короля и отказывалось присоединяться к Священной лиге. В августе папа и другие члены Священной лиги отправили Рамона Кардону и пять тысяч бойцов-испанцев, которые только и мечтали, как бы отомстить за свое поражение под Равенной, в очередной поход. Воины вице-короля выступили из Болоньи и в самый разгар летнего пекла двинулись через Апеннины к югу. Флоренцию ждало наказание за ее грехи против Церкви.
Дома, во Флоренции, на Виа Гибеллина, брата Микеланджело Буонаррото терзали более насущные заботы. Через несколько дней после бегства Альфонсо из Рима он получил от старшего брата письмо, в котором говорилось, что ему придется еще подождать того момента, когда он станет законным владельцем собственной прядильни. Микеланджело недавно вложил бóльшую часть денег, заработанных в Сикстинской капелле, в некую ферму, покупку которой организовал Лодовико, недавно вернувшийся во Флоренцию с места службы в Сан-Кашиано. Ферма, называвшаяся «Лоджия», находилась в нескольких километрах к северу от Флоренции, в Сан-Стефано-ин-Пане, неподалеку от дома в Сеттиньяно, где прошло детство Микеланджело. У того не было ни малейшего намерения перебираться в «Лоджию», колоть дрова и возделывать виноградник, хотя просторный дом в деревне традиционно являлся мечтой всех уважающих себя итальянцев со времен Цицерона и все знаменитые коллеги Микеланджело уже выстроили себе роскошные, увитые виноградными лозами виллы, куда можно было уединяться от придворных забот и римской жары. «Лоджия» была просто вложением денег – тем самым Микеланджело мог заработать на своем капитале больше чем пять процентов, которые предлагала лечебница Санта-Мария Нуова. Одновременно он понимал, что, обзаводясь земельной собственностью, способствует восстановлению дома Буонарроти и хотя бы части того, что он считал его былой славой.
Буонаррото не понравилось, как брат распорядился деньгами. Ему уже исполнилось тридцать пять лет, он хотел быть сам себе хозяином; в июле он отправил Микеланджело письмо, где высказал опасение, что покупка «Лоджии» может заставить брата отступиться от обещания, которое тот неоднократно повторял на протяжении пяти последних лет. Микеланджело ответил решительно. Он упрекает Буонаррото за его сомнение и велит тому проявить терпение. «Я тружусь через силу, больше, чем любой человек, когда-либо существовавший, – сердито пишет он брату, – при плохом здоровье и с величайшим напряжением. И все же я терплю, чтобы достигнуть желанной цели. Вы же отлично можете потерпеть два месяца, Вы, будучи в десять тысяч раз здоровее меня»[442].
Страдалец, с героическим терпением сражающийся с бесконечными невзгодами, трудами и недугами, – Буонаррото уже прекрасно изучил образ, который Микеланджело культивировал в переписке с родными-флорентийцами, когда они пытались что-то от него получить. Однако теперь «желанная цель» по крайней мере забрезжила – Микеланджело сообщил брату новую предполагаемую дату завершения работ над фреской: приблизительно через два месяца. Месяц спустя он все еще рассчитывал закончить в конце сентября, однако столько раз уже не укладывался в сроки, что не хотел больше делать никаких прогнозов. «Поистине это очень большая работа, с которой я не могу уложиться в полмесяца, – пишет он Буонаррото. – Довольно и того, что ко Дню Всех Святых буду у вас непременно, ежели не умру до этого срока. Тороплюсь с работой, не щадя сил, потому что жду не дождусь, когда увижусь с вами»[443].
Мрачное, раздраженное настроение Микеланджело в конце его долгой работы нашло отражение в фигуре в северной части капеллы. Пророк Иеремия, дописанный вскоре после «Отделения света от тьмы», изображен тяжело осевшим на свой престол, в позе, которая предвосхищает, наверняка не случайно, знаменитого «Мыслителя» Огюста Родена. Иеремия, старик с длинной бородой и спутанными волосами, уставился в пол, будто погрузившись в тяжкие размышления; голова его подперта массивной правой рукой. Он сидит точно напротив Ливийской сивиллы, последней из гигантских пророчиц, написанных на своде. Язык тел двух ясновидящих строго противоположен: сивилла показана в драматической, энергичной позе: модели Микеланджело явно потребовалось сидеть на стуле, резко вывернув корпус в правую сторону, и поднимать руки до уровня головы, одновременно согнув левую ногу и растопырив на ней пальцы, – поза крайне неудобная, наверняка причинявшая немалые физические муки.
Пассивная поза Иеремии, напротив, явно не причинила натурщику никаких забот. Это радует, поскольку широко распространено мнение, что перед нами очередной автопортрет Микеланджело. Однако это не однозначно неприглядный образ, вроде отрубленной головы Олоферна с искаженным лицом, изображенного на противоположном конце свода. В пророке Иеремии запечатлен иной – и в определенном смысле столь же малопривлекательный – аспект его личности.
«Когда утешусь я в горести моей! – восклицает в Библии известный своей угрюмостью Иеремия. – Сердце мое изныло во мне» (Иер. 8: 18). Позднее он жалуется: «Проклят день, в который я родился! День, в который родила меня мать моя, да не будет благословен!» (Иер. 20: 14). Объяснить этот пессимизм можно тем, что Иеремия жил в темные времена, после того как вавилоняне захватили Иерусалим, разграбили храм, а евреев увели в рабство. Горькую судьбу Иерусалима он оплакивает в другой своей книге: «Как одиноко сидит город, некогда многолюдный! Он стал как вдова; великий между народами, князь над областями сделался данником» (Плач 1: 1).
Десятью с лишним годами раньше Иеремия был упомянут достаточно громогласно, когда Савонарола сравнил себя с этим пророком, утверждая, что предсказал падение Флоренции так же, как Иеремия предсказал захват Иерусалима Навуходоносором. На последней своей проповеди перед казнью Савонарола провел еще одну параллель между собой и Иеремией, заявив, что, раз уж тот продолжал пророчествовать, несмотря на все свои беды, и он, фра Джироламо, не даст заткнуть себе рот. «Ты сотворил меня человеком, который спорит и ссорится со всею землею», – объявил он за несколько недель до смерти, повторив слова пророка[444].
Микеланджело тоже считал себя человеком, который «ссорится со всею землею». Учитывая его репутацию человека угрюмого, сравнение с самым мрачным из иудейских пророков было столь же уместно, как и то, что Рафаэль изобразил его в образе сварливого Гераклита. Примечательно, что Иеремия на своде Сикстинской капеллы очень напоминает pensieroso (то есть «задумчивого») Рафаэля из «Афинской школы» – обмякшее тело, скрещенные ноги, тяжелая голова, опущенная на руку: даже возникает подозрение, что Микеланджело видел работу своего соперника в Станце делла Сеньятура до того, как стал писать Иеремию. Никаких доказательств ни за, ни против не существует, хотя к лету 1512 года Микеланджело наверняка уже знал о том, чтó Рафаэль добавил к своей фреске.
