еды на столе не было, поэтому Мария не стала болтаться под ногами горничных и вышла во двор. Затем, пройдя через ворота у особняка, она оказалась на оживленной улице города. Поскольку особняк мэра, стоял довольно близко к главной площади, Мария туда и направилась.
Она не могла точно определить зачем ей туда понадобилось, но ей хотелось пойти куда-нибудь, делать что-нибудь. И хоть на какое-то время отвлечься от мыслей.
Но на главной площади, в самый разгар торговли, шума и вони от весящей на прилавках рыбы и разделанного мяса, Марии стало душно и не по себе. Ей хотелось пройтись по городу, посмотреть на людей, увлеченных рутиной, но вместо этого она нашла себя на задворках, в одном из переулков, по которым бегают крысы, что прячутся так же, как она. А люди, с их дневными обычаями с их вежливыми улыбками и заботами были ей чужеродны. Она не могла понять, как они могут так жить. С такими ужасами вокруг. С той болью, что может чувствовать человек. Значит, они наверняка не знают. Должны не знать. Как бездонно бывает боль от потери любимого человека. Или знают, но врут себе. Живут в обмане, будто в пузыре. А может и вовсе — никого так не любили и не полюбят. Ведь из всей толпы на главной площади, в проигрыше только она. Дура — только она. С болью, что некуда деть. От неё не избавиться и не забыть. Нельзя вернуться обратно, стать той, какой она была до встречи с Галахадом, до путешествия в Воларис. До того, как единственный человек, который понимал её, уважал и по-отцовски любил, не пожертвовал собой, доказывая ту самую любовь.
Мария так и не вернулась на площадь. Даже не осмелилась подумать о возвращении. От одной мысли о тех людях и запахах, ей становилось тошно. Она вернулась переулками к особняку.
#
София переступала с ноги на ногу. Также, она смотрела на этот процесс. Её обувь запылилась, пока она шла несколько кварталов от особняка отца. Это были самые быстрые несколько кварталов в её жизни. Она почти не заметила, как они промелькнули перед её глаза, удалились прочь, оставив наедине с одной только дверью, что перед глазами. Казалось, она постучала в эту дверь вечность назад, но когда её открыли, София хотела иметь в запасе еще несколько вечностей. Стареющий мужчина, но ещё не старый, не узнал её. А София, даже спустя столько лет, смогла разглядеть в нём сходство с одним из мальчишек, что отправился с ней в Воларис и как большинство, там и остался.
— Вам чем-то помочь? — сказал мужчина, с интонацией слишком доброй и располагающей.
— Я знала вашего сына, Генриха. И я знаю, что с ним случилось.
Ничего доброго и располагающего не осталось на лице мужчины.
— Что вам нужно? — твердо спросил он, — если вы хотите что-то мне продать, используя моего сына…
— Нет, нет, что вы, — замахала руками София, будто сметая его слова и мысли, — я дочь мэра. Та самая, что увела вашего сына!
Оба затихли. Отец Генриха от шока, София от стыда и признания.
Шок закончился раньше, от того мужчина заговорил первым.
— София? Что случилось? Как…он действительно мёртв, мой мальчик?
София кивнула, подтверждая, что всё правда. Затем, ей хотелось всё объяснить, рассказать, как это произошло, рассказать про Воларис. Она хотела обдумать каждое слово. Но когда огромный комок печали подбирался к горлу, когда слёзы проступали на глазах, всему плану пришел конец.
— Я убила их. Германа и Артура, я их уговорила! И мы отправились в Воларис! — София говорила громко, сквозь слёзы, — Они были мертвы в мгновение. Я видела их лица! Их бездушные тела…
Больше говорить не было сил, её колени задрожали, она вот-вот упадёт. Отец Генриха успел её подхватить, и София расклеилась совсем. Она сказала, что смогла, да и черт с ним, волны раздирающей печали были слишком большие, чтобы им противостоять. София рыдала в объятиях отца Генриха. Впервые она позволила себе полностью, со всей силой, принять вину за смерть двух мальчиков.
Она просидела у отца Генриха с получаса. После того как всё слезы вышли из неё, они уселись за столом, где София, собрав последние силы, стала рассказывать в общих деталях о том, что же произошло в Воларисе. Отец Генриха внимательно её слушал, не перебивая, задав лишь один вопрос в самом конце «Мучился ли его сын в последние мгновенья?». София ответила, что не мучился, сама не зная, насколько это могло быть правдой.
— А где родители Артура? — спросила она напоследок, когда стояла у двери и обувалась. — Мой отец сказал мне, что давно их не видел. Они уехали?
— Через пару лет после пропажи, да. Не могли оставаться дома, многое им напоминало о сыне.
— Если когда-то их увидите, расскажите то, что услышали от меня. А лучше скажите, что я их всегда буду ждать.
Отец Генриха взял Софию за руки и улыбнувшись, насколько ему могла позволить печаль, сказал:
— Это не твоя вина. Они могли остановиться. Могли не идти за тобой. Это было их решение.
Когда София попрощалась с отцом Генриха, когда вышла из его дома, ей стало так же тошно, как и до встречи с ним. Он её не понял. Это не было их решение. Она их использовала. Она разглядела их слабость: чувства к ней. И она надавила на них. Использовала, использовала, использовала! А они за это умерли. Два мальчика с черными пустыми глазницами. Добрых, красивых. И ничего ей не осталось, кроме как плакать за них, помнить какими они были с ней. Как смеялись. Как смотрели на неё блестящими глазами. Пустыми…чёрными…
Глава тридцать третья
Жанпольд пришел на обед последним. За столом уже сидели все приглашенные. София сидела рядом с его стулом, как и Мария. Обе выглядели ужасно, с красными глазами, особенно выделяющимися на их бледных лицах. Далее, слева от стола сидели советник казны Владимир, военный советник Николай, справа от стола — два летописца. А на последних трёх стульях расположились представители академии чародеев. Хельмут и еще два неизвестных.
Жанпольд сел за стол. Горничным был подан сигнал нести еду и вскоре сидячие приступили к трапезе. После неё, когда все были сытые, летописцы приступили к своей работе. Задавали вопросы. Спрашивали у Марии
