под самым счастливым покровительством.
И поэтому род Бармакидов был для своего века украшением на лбу его и короной на голове его. И судьба одарила их всеми самыми соблазнительным из милостей своих и осыпала их самыми избранными дарами. И Яхья и его сыновья стали сияющими звездами, бескрайними океанами щедрости, несущимися потоками благодати и животворными дождями. Их дыхание оживляло мир, и империя при них поднялась на вершину своего великолепия. И они были прибежищем для страждущих и живительным источником для бедных. И именно о них поэт Абу Нувас сказал:
С тех пор как вы ушли из мира, о сыны Бармака,
по дорогам в вечерних сумерках и по утрам
больше не следуют странники.
Они действительно были мудрыми визирями, замечательными управляющими, наполняющими государственную казну, красноречивыми, образованными, несгибаемыми людьми, которые давали хорошие советы, и они были щедры наравне с Хатимом ат-Таи[124]. Они были источниками блаженства, благотворными ветрами, приносящими плодородные облака. И благодаря их престижу имя и слава Гаруна аль-Рашида разносились от степей и пустынь Центральной Азии до глубин северных лесов, от Магриба и Андалусии до самых крайних границ Китая и Тартарии.
И вот внезапно сыновья Бармака, имевшие наивысшее положение, которое когда-либо давалось сыновьям Адама, были брошены в омут самых ужасных неудач и напились из чаши распространительницы бедствий. Потому что время коварно, а ведь благородные сыновья Бармака были не только визирями, которые управляли огромной империей халифов, но и близкими друзьями, неразлучными товарищами своего повелителя. И Джафар, в частности, был дорогим сотрапезником, присутствие которого за столом было более необходимо аль-Рашиду, чем свет для глаз его. Джафар, сын Яхьи Бармакида, был так близок сердцу эмира правоверных, что халиф сделал себе накидку с двумя рядом расположенными вырезами, и, когда он накидывал ее на себя и Джафара, казалось, что оба они были одним человеком. И эта близость была настолько велика, что халиф уже не мог расставаться со своим любимцем и хотел видеть его постоянно рядом с собой. И так он поступал с Джафаром до ужасной финальной катастрофы.
А теперь — о боль души моей! о вспышка разрушительной молнии в мрачном небе! — расскажу, как произошло это зловещее событие, омрачившее исламское небо и повергшее в запустение все дворы.
В один из дней — пусть такие дни пребудут далеко от нас! — аль-Рашид, возвращаясь из паломничества в Мекку, двигался водным путем из Хиры[125] в город Анбар[126]. И он остановился в монастыре под названием Аль-Умм, на берегу Евфрата. И он провел там ночь, похожую на другие ночи, посреди пира и разнообразных удовольствий. Однако на этот раз его сотрапезника Джафара не было с ним, ибо Джафар несколько дней охотился на равнине у реки. Однако дары и подношения аль-Рашида ожидали его повсюду. И в каждый час дня он видел, как какой-то посланник от халифа прибывал в его шатер и приносил ему в знак привязанности какой-либо драгоценный подарок, еще более прекрасный, чем предыдущий.
И в ту ночь — пусть Аллах убережет нас от таких ночей! — Джафар сидел в своем шатре в компании Джибраила ибн Бахтишу[127], лекаря аль-Рашида, которого аль-Рашид удалил от себя, чтобы тот сопровождал его дорогого Джафара. И в шатре был также любимый поэт аль-Рашида, слепой Абу Заккар, которого аль-Рашид также удалил от себя, чтобы тот своими импровизациями скрашивал досуг его дорогого Джафара, когда он вернется с охоты.
Пришло время поесть, и слепой Абу Заккар, аккомпанируя себе на мандоле[128], пел философские стихи о непостоянстве судьбы.
В этот момент своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.
А когда наступила
ДЕВЯТЬСОТ ДЕВЯНОСТО ШЕСТАЯ НОЧЬ,
она сказала:
Наступило время трапезы, и слепой Абу Заккар, аккомпанируя себе на мандоле, пел философские стихи о непостоянстве судьбы.
И вдруг у входа в шатер появился Масрур, меченосец халифа и исполнитель его гнева. И Джафар, увидав, как он вошел таким образом, вопреки всем правилам этикета, не спрашивая никого и даже не объявляя о своем прибытии, пожелтел лицом и сказал евнуху:
— О Масрур, добро пожаловать, я всегда рад видеть тебя! Но я удивлен, о брат мой, что впервые ты не послал заранее слугу, чтобы сообщить мне о своем визите.
И Масрур, даже не поприветствовав Джафара, ответил:
— Причина, по которой я явился, слишком серьезна, чтобы тратить время на бесполезные формальности. Вставай, о Джафар, и произнеси шахаду[129] в последний раз, потому что эмир правоверных требует твою голову.
Услышав эти слова, Джафар поднялся и сказал:
— Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед — пророк Его! Все мы выходим из рук Аллаха и рано или поздно возвращаемся в руки Его!
Затем он повернулся к главному евнуху, старому товарищу своему, и сказал ему:
— О Масрур, такой приказ выполнить невозможно. Наш господин, эмир правоверных, должно быть, отдал его тебе в момент опьянения. Прошу тебя, о мой верный друг, в память о наших совместных прогулках и нашей общей дневной и ночной жизни, вернись к халифу, чтобы убедиться, что я не ошибаюсь. И ты увидишь, что он уже забыл о своих словах.
Однако Масрур сказал:
— За твою голову я отвечаю своей. И я могу снова появиться перед халифом только с твоей головой в руках. Запиши свое последнее желание — это единственная поблажка, которую я могу даровать тебе в память о нашей дружбе.
Тогда Джафар сказал:
— Мы все принадлежим Аллаху. У меня нет желания записывать последнее желание. Да продлит Аллах жизнь эмира правоверных на количество отнятых у меня дней!
Затем он вышел из своей палатки, встал на колени на кроваво-красной коже, которую для него постелил Масрур, и собственноручно завязал себе глаза. И он был обезглавлен. Да прольет на него Аллах сострадание Свое!
После этого Масрур вернулся туда, где располагался лагерь халифа, и вошел к нему, неся на подносе голову Джафара. И аль-Рашид посмотрел на голову своего старого друга и внезапно плюнул на нее. Однако на этом его возмущение и месть не закончились. Он приказал, чтобы обезглавленное тело Джафара было распято на одном конце багдадского моста и чтобы его голова находилась при этом на его другом конце, — это превзошло по степени унижения и позора казнь самых гнусных преступников. И он также приказал, чтобы через шесть месяцев останки Джафара были сожжены на куче коровьего и конского навоза и выброшены в выгребную яму. И все это было
