Курдин помолчал, закусив губу. Каких-то пару секунд, но Сашка понял: он до сих пор сомневается, стоит ли…
– Ну вот. Вы все знаете, дед стал известным не сразу. Актеры хорошие идти к нему не хотели, старые пьесы все уже, как он пишет, были ставлены-переставлены. И вот он работал в Народном театре, «это все было уныло и унизительно, и совершенно беспросветно». А потом дед прочел «Горное эхо» Турухтуна. Поэма тогда как раз была очень популярной, и дед решил, что надо из нее делать спектакль. Он договорился с Турухтуном. То есть как договорился… контракт подписали, но дед внес туда один пункт… Потом из-за этого пункта они сильно поссорились.
Сашка сидел, и слушал, и не сразу заметил, что руки у него трясутся. Он зажал их между коленями.
Курдин продолжал рассказывать, размеренно и спокойно, как будто про вчерашний матч или про какие-нибудь никому не нужные свойства сферы. Он даже не открывал свою папочку, говорил себе и говорил. Иногда цитировал по памяти отрывки из дневников.
«Ну когда же его наконец прервут, – зло подумал Сашка, – ведь должны же, должны!.. Мало ли что он сейчас, по сути, оправдывает моего деда. Не его, Курдина, это дело! Не его!
Мое!»
Он вдруг услышал, как у кого-то едва различимо (наверное, в портфеле) заиграл мобильный. Мелодия была очень знакомая. Заоглядывался; остальные сидели так, будто ничего и не происходило.
– …Потом мой дед, конечно, жалел. Но он знал, что победителей не судят. И еще он боялся. Он никогда этого не показывал, всегда, сколько интервью ни посмотри, держался уверенным, но на самом деле он очень боялся. Всю жизнь он жил с этим страхом и боролся с ним. «Всегда найдутся желающие убедиться в твоей слабости. Кто-то ненавидит тебя, кто-то завидует, кто-то просто такой правдолюб с…» хм… ну, это он так писал… «…с шилом в з… в попе, и ему нужно обязательно восстановить историческую справедливость». Мой дед начал играть роль талантливого, преуспевающего режиссера. Застегнулся на все пуговицы, как говорится. Никогда не признавал ошибок. Публично – не признавал, а в дневники заносил каждую. Его ненавидели, перед ним преклонялись, но, как он писал, главное – с ним считались. Он так думал, – уточнил Курдин вдруг охрипшим голосом, – что это – главное. А потом это стало единственным, к чему он стремился. Вы никто этого не знаете, а он был все-таки хорошим дедом, правда. Дома, когда забывал про роль. Только делал он это реже и реже. Он боялся, поймите. Он очень боялся оказаться смешным. Я… вот вы, наверное, думаете, что я неправ. Ну, там «сор из избы» и все такое. Но вы не читали его дневники, а я читал. В конце… когда уже он никого к себе не пускал, кроме мамы и бабушки, он еще писал. И он… знаете, он страшно жалел, что не признался и не попросил прощения. «Оно не стоило того. Это ужасно признавать, а еще ужаснее – понимать, что все, вся жизнь – не то, не так. Зря, впустую; а можно было лучше, легче, честнее. И ведь уже не извиниться».
Курдин провел пятерней по волосам и вздохнул.
– Ну вот, дед не успел извиниться. И вообще… но так вышло, что я прочел эти все его дневники. Ну, я собирался, если честно, сделать обычный проект. – Он взглянул наверх, на Сашку. – «Не заморачиваясь». А прочел и решил, что это шанс. Наверное, последний его шанс извиниться – сказать правду.
Мелодия зазвучала громче и вдруг оборвалась.
Сашка наконец узнал ее. Узнал бы и раньше, да не привык слышать вот так: при людях, на свету.
Вокруг хлопали, многие встали. Сашка тоже хлопал, сунув папку между поручней.
Потом аплодисменты стихли, и в наступившей тишине кто-то из комиссии произнес его имя.
– Ни пуха, – шепнул Лебедь.
Сашка отвязал от поручня дедов шар и начал спускаться, чувствуя, как покрываются потом ладони, как немеют кончики пальцев.
Про папку он вспомнил перед самой трибуной, но возвращаться за ней, конечно, не стал.
* * *
Им жали руки, хлопали по спине, поздравляли, кто-то из родителей согнал всех на сцену и щелкал «мыльницей», и Сашка в конце концов уже не чувствовал ни радости, ни гордости, только безразличие и усталость.
Потом все оказались в фойе, гулком, освещенном ярко-желтыми лампами. Вместе со всеми Сашка двинулся к выходу, но вспомнил про папку, она, наверное, так и торчала между поручнями, это был повод, он крикнул, чтобы не ждали, и побежал обратно в зал.
Двери уже заперли. Сашка дернул пару раз за ручку, повернулся и зашагал к лестнице. Шар плыл рядом, почти невесомый. Мелодию уже не пел.
Встав на верхней ступеньке, Сашка смотрел, как расходятся ребята. Курдин шел ровно, улыбался на прощальные выкрики, иногда махал рукой. Сашка вспомнил, каким Курдин был еще в сентябре… и каким он сам был.
«Завтра, – подумал он, – нам обоим, наверное, влетит от классной. Победителей не судят и все такое, но на предзащите-то я выступал совсем с другим докладом».
Почему-то Сашка был уверен, что и текст, который заносил в школу отец Курдина, сильно отличался от произнесенного сегодня.
Зачем так поступил Курдин, хотя бы ясно. А Сашка – зачем? Неужели только из зависти к его успеху?
Он хотел бы верить, что – нет. Что, например, – из стыда перед дедовым шаром. Или из уважения к дедовой памяти.
Так думали другие – те, кто сегодня поздравлял и восхищался им.
А Сашка не знал.
Все наконец разошлись, и он спустился, чтобы забрать куртку. Тетки-гардеробщицы недовольно зыркнули на него, они уже сами были одеты, одна, прижав подбородком платок, поправляла выбившиеся пряди, другая копалась в старой матерчатой сумке, чем-то шелестела. Сашка дождался, пока на него обратят внимание. Накинул куртку, застегнул молнию и вышел в темень.
«Хорошо, – подумал он, – что никому не пришло в голову меня дожидаться».
Но кое-кому пришло.
Фонари здесь были разбиты, все, кроме одного. Человек стоял прямо под этим, единственным уцелевшим, в лужице жидкого света, – и, щурясь от дыма, курил.
Плащ на нем был все того же синего цвета, как море на картинах Носинского.
– Здравствуй. – И едва заметный акцент тоже никуда не делся. – Я слышал твое выступление.
– Как слышали? – удивился Сашка. – И кто вы вообще такой?
Незнакомец пожал плечами:
– Я был в зале, это не запрещается. – Он погасил окурок, огляделся в поисках урны и, не найдя ни одной, так и остался с окурком в руке. – Ты хорошо говорил. Наверное, ему понравилось.
– Кто вы такой? Я позову на помощь, учтите.
– У меня самолет в пять утра. И очень мало времени. Все время времени-то и не хватает… – добавил он, рассеянно сминая окурок пальцами. – Всегда…
Сашка отступил на пару шагов, убрал руку с шаром за спину, другую сунул в карман, к мобилке. Он не чувствовал угрозы со стороны незнакомца, но эта его манера изъясняться…
