бредом человека, разуверившегося в революционных идеях, пугающего народным восстанием. А в этих самых трихинах, наделённых волей и разума, мы подразумевали себя. Мы, народники, были поистине бациллами народного брожения.
– Как, вы были народником, как мой отец?.. Я как будто слышал про революционера Лукашевича. Того, кто сидел в Шлиссельбургской крепости… Значит, это были вы? Вот так сюрприз! Кто бы мог подумать!
– Он-то сидел действительно, Иосиф Дементьевич, за подготовку покушения на Александра III. А я ни на кого и не думал покушаться. Мы с ним даже не родственники. Народником я стал раньше него и даже отметился хождением в народ…
Александр Осипович хмыкнул, словно припомнил нечто веселое.
– Значит, вы всё-таки внесли свою лепту в русскую революцию. А что в этом, извините за вопрос, такого смешного?
– Да так, припомнил, как это было… Знаете ли, когда у нас в городе взяли власть большевики, кто-то из них решил, что я как революционер претерпел репрессии. Возможно, у них слились воедино два Лукашевича, и мне достались незаслуженные лавры сидельца Шлиссельбурга. Каюсь, друг мой, я воспользовался ситуацией и дипломатично промолчал. В результате мне были предоставлены некоторые льготы. Даже лишние комнаты не реквизировали.
Сергея все это не интересовало, да и разговор утомил. Он остался в убеждении, что Достоевскому неведомым наитием удалось предвидеть то, что сейчас происходит в мире и России. Но спорить на эту тему ему не хотелось. Откинулся на подушку, закрыл глаза:
– Вы меня извините, Александр Осипович, у меня глаза болят… Но я бы вас очень просил рассказать о том, что же было смешного в вашем хождении в народ… Мне всегда казалось, что это было нелёгкое и опасное дело, грозившее каторгой. После того, что я видел… В общем, у меня сложилось весьма нелестное впечатление о русском народе…
– Разный он, русский народ. Как всякий другой. Да и как его увидишь?.. Вот вы про общественный организм упомянули. Согласен, вполне допустимый образ. Но какая душа у этого организма? Мне это, признаться, непонятно. Это же не математическая задача нахождения среднего показателя. Если население свести к среднему, получится серая бесцветная личность. Такой, быть может, и в природе-то нет… Возможно, я рассуждаю примитивно… У меня, знаете ли, инженерный подход.
– Нет-нет, напротив, мысль интересная. Только мне сейчас трудно сообразить. Если вы не против, расскажите о своём весёлом хождении в народ.
Александр Осипович ещё раз усмехнулся:
– Нет, друг мой, история не столь уж занятная, хотя и поучительная. Она имеется в виде оттиска из журнала «Былое». Мои воспоминания были там опубликованы десять лет назад.
– И всё-таки прошу вас удовлетворить моё любопытство. Позже с вашего разрешения я воспользуюсь и печатными материалами. А пока я по большей части лежу с закрытыми глазами и пытаюсь, как говорится, предаваться праздным размышлениям о мировых проблемах, которые меня не касаются… На меня в своё время произвело сильное впечатление сочинение Жюля Мишле «Народ»… Впрочем, мне запомнились его слова из другой работы. Примерно такие: так называемые политические титаны кажутся большими потому, что они обманом взбираются на покорные плечи доброго гиганта – народа.
– Насчёт гиганта не спорю. А насчёт доброты можно и усомниться. Моё твёрдое убеждение: не существует такого единого, именно единого, организма, как народ. Всякий он, этот самый народ. Я ведь тоже к нему принадлежу. Кстати, приходилось мне и чернорабочим бывать. Так что нагляделся, наслышался много чего, не всё перескажешь.
– Какое ваше общее впечатление?
– Если народом считать крестьянство, то наш брат для них чужак.
– Не понимаю. Вы же пришли к ним как друзья.
– Вне всякого сомнения. Мы готовились к выходу в народ, как будто это была военная разведка в тылу врага. Предполагалась рекогносцировка во Владимирской, Костромской и Нижегородской губерниях. В конце зимы мы с Давидом Аитовым доехали из Петербурга по железной дороге до Клина. Оттуда пошли пешком через Дмитров. Каждый вечер приходилось проситься в избы на ночлег. Кто побогаче, сразу давали от ворот поворот, мол, «ходют тут всякие». Да и бедняки пускали с опаской. Первый же вопрос поставил в тупик: «Чьи будете?» Как будто ещё не отменили крепостного рабства. Я, признаться, стушевался. Аитов оказался более находчивым, а я предпочитал отмалчиваться. В общем, приходилось говорить, из какого уезда или какой волости мы родом. Возможно, кто-то понимал, что мы ряженые, но для него безобидные. Самые радостные минуты переживали мы по утрам, выходя из душной избы на простор и становясь самими собой, без напряжённого притворства. Было прохладно, но солнечно. Издали были видны светлые сельские церкви…
– Что же вы могли узнать? Какой прок в такой прогулке? Знакомство с простым народом?
– Ах, да, я не сказал. В Питере мы обучились кузнечному ремеслу. Нам следовало найти работу и некоторое время вживаться в деревенскую жизнь, слиться с народом. Но мы уже перешли во Владимирскую губернию, а на работу нас никто не брал. Почему? Кто-то нам на вопрос о работе откровенно ответил: мол, добрые люди, кто уходил на заработки, к Пасхе берут расчёт и возвращаются в свою деревню. Выходило, что мы смахивали на недобрых людей, может быть, на цыган. К тому же оба темноволосые. Хотя мы, признаться, старались, как могли, жить по-крестьянски. За несколько копеек нам давали чёрный хлеб и пустые щи. А мы привыкли употреблять мясо и рыбу. Вот и задумались: допустимо ли нам поесть хотя бы селёдку? Ходим много, а едим впроголодь. Решили устроить пир у большой дороги. В лавчонке купили пару сельдей. Мол, если уж продают их в сельской лавке – значит, и народ иногда их употребляет…
– Но вы хотя бы пробовали вести пропаганду?
– Мы быстро поняли: допусти хотя бы намёк на пропаганду, недолго нам довелось бы гулять на свободе. В нашей, что называется, искони крестьянской России мы пребывали как иноземцы. Обычаи, нравы, манера поведения, даже говор у нас был иной. Я уроженец Таврической губернии, родители католики. Давид – сын интеллигентного магометанина из Оренбурга. Мы даже не знали, как вести себя во время православной Пасхи. Решили переждать праздник в Москве… Так вот. Ожидая поезда в Александрове, вечером зашли в трактир. Потребовали обычным порядком «две пары чаю», вынули из своих узелков запас чёрного хлеба, принялись угощаться. За соседним столом громко разговаривали хозяин заведения и его работник. Мы переговаривались вполголоса. Эти двое стали поглядывать в нашу сторону. Мы расплатились за чай, но оставались в трактире; на дворе было холодно, шёл дождь. Хозяин и работник подсели к нам и начали что-то вроде допроса. Мол, «чьи мы»,
