миротворческий корпус, и трое в гражданском с высушенными лицами и потускневшими глазами. «Беженцы из города, свидетели», – поняла Алиса.
Она подошла к своему месту. Шепотом прочитала имя и фамилию, которые странно ворочались на языке. Собственное имя ощущалось как рука, которая затекла во сне: вроде своя, но чужая, бесчувственная.
– Элис, – раздалось за спиной. – Готова?
Алиса покачала головой. Спросила:
– Начнем вовремя?
– Опаздываем. Говорят, еще минут двадцать монтировать.
– Это Балканы. Выйду покурить.
Там, у линии охраны, ее и нашел Мика. Подошел, держа руки в карманах и втянув голову в плечи. Как вопросительный знак. Как извинение.
Она молча протянула ему свою сигарету. Он принял и затянулся.
– Ты первая. Я и так слишком мало тебя слушал.
Она покачала головой.
– Сейчас меня будет слушать половина мира, мне на сегодня хватит. Давай ты.
Он потоптался с ноги на ногу, а потом неловко коснулся ее руки пальцами.
– Отойдем?
Подальше от территории, на плохо освещенном безлюдном пятачке, Мика исповедался.
– Он меня искал. Все это время искал. К нему пришли в самом начале. Ну, знаешь, свои. Сказали, вывезут на время в безопасное место, чтобы переждать. Он отправил маму с сестрой, а сам остался. Поехал в школу, потом в городе меня искал. Сказал, что там, у башни, в окно увидел. А я… ох, Алиса…
– Я знаю. Знаю.
– Я забрал машину, чтобы тебя вывезти. Там была семья. Двое малышей. Я по ним стрелял.
– Ты стрелял поверх голов.
– Я мог выстрелить. Думал, что выстрелю, если придется. Но я бы тебя не вынес на руках из района, понимаешь? Я бы не смог так далеко сам. Он все это видел. Говорил про это, а сам плакал. Обнял, представляешь? За десять лет впервые обнял. А я стоял и думал: «Это же твой мир, папа». Он же меня готовил к такому миру. «Не плачь. Будь мужчиной. Дай отпор. Преодолевай трудности. Закаляй характер. Защищай своих любой ценой». А без этого как будто мимо смотрел. Я думал, если я справлюсь тогда с кошкой… если все сделаю… что он на меня по-другому посмотрит.
– Посмотрел?
– Я не рассказал. Я ему больше ни о чем не рассказывал. А он не спрашивал. Я маму попросил меня в школе в танцевальный кружок записать. В старших классах пошел учиться танго. Потом сам стал инструктором. Ездил по красивым местам и танцевал с красивыми людьми. За семейным ужином перед сослуживцами не похвастаешь, что сын у тебя ногами красиво крутит. А я рад был, что ему похвастать нечем. Я думал, что сделал все, чтобы не быть, как он. Нет во мне ничего от него, нет меня в его мире. А потом…
– Потом война.
– Я хотел, чтобы никто больше не страдал. Я хотел, чтобы больше не было люков. Ты понимаешь? Ты ведь понимаешь?
«Только я и понимаю», – хотела сказать Алиса. Все эти дни – все эти годы Мика спасал кошку. Так же, как она спасала Ави. На самом деле никого уже нельзя было спасти.
– А потом я убил человека, – сказал Мика.
Алиса вздрогнула. Недокуренная сигарета обожгла пальцы. Окурок упал под ноги.
– Тогда, в башне. Когда я вас нашел, тот парень… ему досталось, но он был еще живой. Я забрал автомат, но я из него не умею. Только из пистолета. А у него еще кобура на поясе была. Он просил. А я был в ярости. В голове билось, что если бы вместо меня был мой отец, с тобой бы такого не случилось. Отец бы тебя защитил. Отец бы нашел тебя первой. Он бы защитил вас всех, он бы сделал все, что нужно, чтобы вас – тебя, Маки, Ивану, госпожу Марию, – сберечь. Отец бы в него выстрелил. А я – сын своего отца. Я так думал, когда забирал эту чертову машину. Я так думал, когда ждал у твоей койки, чтобы ты очнулась. А потом… потом он меня обнял. И знаешь, что он сделал, Алиса? Он заплакал. Он заплакал и просил прощения. Я ведь думал, что стал таким, как он. Думал, что он, в конце концов, оказался кругом прав, что так и надо, с самого начала только так и надо было. А оказалось, что я вообще не знаю, какой он. Я шестнадцать лет с ним в себе воевал. С кем я воевал?
Второй окурок упал рядом на землю. Мика всхлипнул. Алиса потянулась к нему, обняла за плечи, прижала к плечу и долго неумело гладила по голове. Новенькая рубашка, которую Стэн где-то нашел для нее, промокла. Плечу было жарко. Мику трясло. У Алисы в ушах начало шуметь. На этот раз она встретила знакомый гул без сопротивления, с одним только удивлением: надо же, опять. А она думала, что все закончилось, когда она вспомнила про Ави.
– Элис! – раздалось со стороны шатра.
Она знала, что сейчас их снова разлучат. Раз за разом их разлучают, и она снова и снова говорит себе, что это ничего, что все будет иначе в следующий раз, все можно будет переиграть завтра, но завтра не наступало никогда, было одно только вечное сегодня, зацикленное, как обрывок пленки со старой кассеты, который гоняет по кругу один и тот же фрагмент песни.
Что они тогда пели – пьяные, радостные, веселые за пятнадцать минут до того, как ничего больше не будет прежним для нее и ничего не будет никогда для него? Она учила их русским песням, они с лету подбирали аккорды и, не понимая слов, подпевали ей про мертвый месяц, который освещает путь, и звезды, которые давят на грудь.
Гул в ушах нарастает. Алиса снова слышит крики, пока еще вдалеке. Слышит выстрелы, чует тонкий запах гари. Мика вздрагивает в ее объятиях. Она уже знает, что случится. Она знает, что их снова настигнет пламя.
Когда слышится звук разрывающегося стекла и палатки вспыхивают от разрывающихся коктейлей Молотова, тело Алисы точно знает, что делать. Она толкает Мику, опрокидывает на землю и кидается следом: как в море, как в могилу. Закрывает его своим телом. Шепчет:
– Прости меня, прости, пожалуйста, прости, прости, прости…
Яркие вспышки режут глаза. Алиса жмурится, но в последний момент перед тем, как потерять сознание, видит высокую темную фигуру на фоне белого пламени.
Ави машет ей рукой на прощание и говорит:
– Ты не виновата. Ты ни в чем не виновата.
Глава 34
Снова больничный запах.
Снова белые стены.
Снова налитые свинцом веки.
Вместо
