линии, которая отделяет стабильные общества от нестабильных, богатые от бедных, безопасные от небезопасных. Учитывая значительные различия, существующие между разными частями развитого и развивающегося мира, – богатейшие и беднейшие страны разнятся сегодня как никогда, – понятно, что социологи всегда будут хотеть поймать это различие[94]. Но хотя мы все больше узнаем о линии, отделяющей успешные государства от провалившихся, а также о роли, которую в прохождении этого порога играет демократия, мы все еще практически ничего не знаем о том, что означает провал для успешных демократий. Нам по-прежнему не известны риски, которые возникают при жизни по другую сторону порога доверия.
В этой книге я говорил о кризисах, случающихся в демократических обществах, перешедших этот порог. В них, как понял Токвиль, невозможно найти линию, которая отделяла бы успех от провала. Последние сопутствуют друг другу. Множество мелких неудач соединяются, порождая долговременный успех. Но мы не знаем, могут ли мелкие неудачи соединиться и все же произвести долгосрочный провал. Возможно, будет пройдена определенная точка, после которой отвлекающие факторы демократической жизни, возникающие снова и снова, превратятся в кумулятивную катастрофу. Мы не можем быть уверены. Пока еще никогда не бывало, чтобы процветающая и стабильная демократия, в которой много состоятельных граждан с большой продолжительностью жизни, перестала быть демократией. Но было бы нелепо думать, что этого вообще не может произойти.
Сегодняшняя Греция находится существенно выше указанных порогов демократической стабильности. Ее ВВП на душу населения, хотя он и быстро падает, все еще превышает 25 тыс. долл. Медианный возраст населения составляет 43 года, что является одним из самых высоких показателей в мире. Но если актуальный кризис усугубится и греческий ВВП продолжит падать, вряд ли греческая демократия будет оставаться в безопасности вплоть до порога в 7 тыс. долл. Также трудно понять, как греческая демократия сможет оставаться в безопасности, если медианный возраст продолжит расти; обществам с дисбалансом пенсионеров и оплачиваемых работников всегда сложно платить по счетам. Нет ли порога медианного возраста, выше которого демократия становится нестабильной? Пока мы о таком пороге ничего не знаем.
Политологи ищут ответы на большие вопросы, для которых у них есть исторические данные, вопросы о переходе от беспорядка к порядку, от войны к миру, от демократий, которые терпят поражение, к демократиям, добивающимся успеха. Они, как сказал Фукуяма в своей недавней книге, хотят узнать, «как попасть в Данию», т. е. в общество, являющееся, возможно, из всех существующих на планете самым пригодным для жизни, в процветающее, стабильное, экспериментальное, законопослушное и хорошо управляемое государство [Fukuyama, 2011, р. 431–434]. Стоит ли спрашивать, что произойдет, когда Дания перестанет быть Данией? Может быть и нет: у нас слишком мало данных, чтобы ответить на этот вопрос. Но это не значит, что мы должны списывать со счетов такую возможность.
Устойчивые демократические общества сосредоточиваются на деталях своей политики и на том, как их улучшить. Всегда есть возможность усовершенствовать любую демократию, даже Данию. Можно долго и упорно работать с малыми проблемами; мы можем откалибровать избирательные системы, попытаться повысить эффективность социального обеспечения, найти новые способы укрепления общественной солидарности. Данные, собираемые политологами, могут помочь в этих усовершенствованиях. Однако политология не может помочь нам выяснить, когда выбор в пользу мелких усовершенствований является доказательством не прогресса, а фатальной самонадеянности.
Не все безопасные демократии похожи друг на друга. Дания существенно отличается от США, и обе эти страны – от Японии. Распространение демократии за последние 100 лет значительно повысило вариативность демократического опыта. Единый сюжет, охватывающий успех демократии как таковой, разделяется на множество вторичных сюжетов. Экспериментов сейчас как никогда много. Многие демократии находятся ныне в положении, которое Токвиль считал привилегией исключительно американцев, способных совершать исправимые ошибки.
Данных по этим различным экспериментам становится все больше и больше, что позволяет предложить еще больше примеров возможного. Хотите хорошую систему образования? Попробуйте Финляндию. Хорошо работающую банковскую систему? Попробуйте Канаду. Методы защиты окружающей среды? Возьмите Австралию. Каждый из этих экспериментов может стать жертвой собственной нервозности (многие финны думают, что их система образования в кризисе; многие канадцы полагают, что их экономика недостаточно эффективна; многие австралийцы считают, что меры по защите экологической среды слишком мешают им). Демократиям по-прежнему не удается учиться на примере друг друга; они, как правило, следуют лишь своему опыту, а не чужому. Но у демократий, желающих учиться, сегодня есть куча примеров, из которых они могут выбирать.
В то же самое время демократические страны связаны между собой сегодня, как никогда в прошлом. Их объединяют сложные финансовые инструменты, общие институциональные договоренности, глобальные технологические сети. Провал в одном месте может привести к совершенно неожиданным последствиям в каком-то другом. Плохой банк в одной стране может подорвать доверие ко всей системе в целом. Поэтому всегда остается опасность того, что умножение экспериментов создаст коллективные риски, справиться с которыми не получится. Мир, в котором каждый думает, что может совершать исправимые ошибки, может оказаться тем миром, в котором уже никто не будет в безопасности.
Распространение и рост демократии породили возможность коллективного провала. В то же время эти распространение и рост остаются нашей лучшей гарантией от коллективного провала, поскольку демократии всегда пробуют что-то новое. Преимущества демократии неотделимы от рисков. Нет способа воспользоваться первыми, не подвергаясь вторым. Долговременная сила демократии возникает из ее краткосрочной нетерпеливости; и ей же грозит риск – подорваться на этой своей краткосрочной нетерпеливости. Последняя рискует подорваться на знании о своей долгосрочной силе. Демократии добиваются успеха потому, что терпят поражение, и терпят они его потому, что добиваются успеха. Эту связь обойти невозможно.
Будущее демократии остается открытым. Есть основания как для надежд, так и для страхов. Часто это одни и те же основания; какое-то единичное событие может стать источником как оптимизма, так и пессимизма. Это относится и к актуальному кризису. Его невозможно уложить ни в одну из историй, очерченных мной ранее. Он укладывается и в ту и в другую. Он выступает составной частью схемы кризиса и восстановления. Он согласуется с общим сюжетом кумулятивного успеха и временного провала. Я не знаю, что будет. Да и никто не знает (так что, если кто-то говорит, будто знает, что ждет демократию в будущем, он либо заблуждается, либо лжет). Но можно сказать, в чем заключаются вызовы, с которыми она столкнется.
Четыре вызова
В предисловии я выделил четыре области, в которых стабильные демократии в последнее десятилетие показали плохие результаты: они участвовали в безуспешных войнах, разбалансировали свои финансовые системы, не смогли выработать разумных мер по борьбе с изменением климата и,
