во Франции, а именно: осознание французскими мыслителями научной необходимости появления еще одного, нового понятия, которое взяло бы на себя обозначение этнических характеристик, аккумулированных прежде в римском понятии нация. Ренан первым из мировых ученых произвел эту аналитическую операцию, обозначив в 1883 году различия между понятием нация и явлениями, которые он назвал этнографическими.
В Германии фиксируется иное, чем в Англии и во Франции, развитие этнополитических процессов, обусловившее и особенности изменений понятийно-терминологических категорий в этой сфере. Мы объяснили устойчивость в Германии древнейшей этнической трактовки понятия нации длительной раздробленностью ее территории, на которой основное население множества немецких княжеств и королевств сохраняло на протяжении многих веков только одно доступное им представление о своем единстве — как об этнических немцах. Политические перемены не сразу преодолевали культурную инерцию, поэтому этническая трактовка понятия нации не менялась и после распада формального объединения Священной Римской империи германской нации (1806); она устояла после объединения Германии под эгидой Пруссии (1871) и использовалась в политическом и научном языке немцев фактически до начала XX века. Лишь в Веймарской конституции 1919 года появилась политическая трактовка нации, заимствованная из французского политического лексикона, однако это заимствование продержалось в немецком политическом языке недолго. Во времена гитлеровского рейха этническая трактовка нации вернулась в Германию, к тому же в утрированном виде и сдобренная расистскими мифами. Возможно, длительная устойчивость этнической трактовки нации повлияла в какой-то мере и на массовую поддержку немцами нацизма в 1930‐х и начале 1940‐х годов. Современная же гражданская трактовка нации, характерная для большинства государств ЕС, оформилась в Германии совсем недавно, после изменения здесь законов о гражданстве в 2000 году.
Еще одним значимым научным результатом этой книги выступает анализ особенностей развития концепций нации и этничности в России. Мы показали, что в отличие от Германии XIX века, в которой политическая система менялась, а концепция нация оставалась устойчивой, в России примерно того же времени наблюдалось нечто противоположное — концептуальные перемены в этой области были весьма радикальными, тогда как политическая система централизованного государства изменялась чрезвычайно медленно. Еще на закате XVIII века в кругах образованных сословий России появилось понятие нации во французской, гражданско-политической трактовке. Произошло это, на наш взгляд, потому, что идея нации была достоянием чрезвычайно узкого социального слоя и обусловливалась не столько состоянием общественных отношений, сколько модой на все французское в эпоху, когда французский язык и французская культура были опознавательным знаком российской элиты. Куда меньшее значение в появлении в России французской концепции нации мы придаем такому фактору, как намерения молодого императора Александра I провести в Российской империи политические реформы и «даровать нации конституцию». Эти мечты царя изначально были весьма непрочными и неорганичными для политической культуры России, поэтому быстро рассеялись еще при его жизни, а после смерти Александра I французская модель трактовки нации и вовсе стала восприниматься властями как крамола. Крах этой концепции завершили провал восстания декабристов 1825 года и разгром национальных движений в Польше и Литве в 1830‐х годах. После этого гражданская трактовка нации надолго стала для российской элиты неприемлемой, чуждой и опасной.
С появлением концепции графа С. Уварова Православие, Самодержавие, Народность, возведенной в середине XIX века в статус официальной государственной доктрины и получившей в 1870‐х годах название «официальная народность», в России стала доминировать трактовка нации, близкая к германской модели. В российских условиях эта модель прижилась в наиболее архаичной и мифологизированной редакции, предполагающей фатальное влияние культурной традиции на социальную жизнь и господство мистических представлений о предопределенности особого пути исторического развития страны, а также о нежелательности внешних влияний. Как в теоретическом, так и в историческом разделе книги приводятся аргументы в доказательство того, что фундаменталистская этническая трактовка национальной идеи оказалась чрезвычайно живучей в России и на протяжении двух веков развивалась или воскрешалась ее апологетами, начиная с Сергея Уварова в XIX веке и заканчивая нашими современниками в XXI: Александром Дугиным, Александром Прохановым, Никитой Михалковым и др. При этом русская версия «особого пути» была и остается похожей на свой германский аналог — концепцию «Zonderweg».
Автор не ставил своей задачей анализ причин того, почему коммунистические вожди Владимир Ленин и Иосиф Сталин позаимствовали свою версию национальной идеи у немецкого марксиста Карла Каутского, а не у французских Поля Лафарга или Жюля Геда — так уж исторически случилось, и это стало еще одним фактором укоренения в России, как в советскую, так и в постсоветскую эпоху, именно германской модели нации, в которой превалирует ее этническая трактовка.
Только в 2012 году в «Стратегии государственной национальной политики Российской Федерации на период до 2025 года» появилось понятие российская нация, однако это неэтническое понятие плохо приживается не только в массовом сознании, но и в лексиконе российского экспертного сообщества. Да и в самой Стратегии неэтническое понятие нации выглядит одиноким и неорганичным. Проведенный нами лексикографический анализ текста этого документа показывает, что производные от термина нация словосочетания («национальная политика» или «межнациональные отношения») используются в Стратегии в их традиционном для России этническом значении. В Стратегии выдвигается верная идея укрепления гражданской идентичности как условия сплочения российской нации, однако наш анализ показал, что реально в стране растет лишь идентификация россиян с государством и властью, тогда как признаки гражданской идентичности, связанные с гражданской культурой, выражающиеся в стремлении граждан принимать участие в политической и общественной жизни, слабеют. Также не проявляется в российском общественном мнении рост осознания гражданской ответственности за судьбу страны и общества — напротив, в социологических опросах преобладает ответ: «От нас ничего не зависит». Один из выводов книги состоит в том, что проявляющаяся в современной России этатистская (державная) политика национальной консолидации в чем-то напоминает политику «официальной народности» первой половины XIX века. При этом мы говорим не о заимствовании идей из прошлого, а о воспроизводстве, в ряде случаев целенаправленном, социальных условий, в чем-то похожих на те, в которых зародилась и бытовала доктрина «официальной народности». Так, слабые возможности опоры национальной консолидации на институты гражданского общества и на гражданскую культуру приводят к воспроизводству не только этатистской разновидности политической нации, но и некоторых проявлений донационального «имперского синдрома», концепция и конкретные проявления которого в России представлены как в теоретическом, так и в историческом разделе данной монографии.
В нашей книге развивается идея о двух формах политических наций — этатистской и гражданской. Особенности первой мы анализируем на примере России, а идею гражданской нации рассматриваем в основном на материале зарубежных государств как в теоретическом разделе, так и в связи с практикой управления культурным разнообразием. В целом мы отмечаем недостаток научной разработки концепции гражданской
