Манька наморщила лоб, проверяя свое состояние памяти, вменяемость и рассудительность.
Был такой царь – там, среди неведомых народов, среди невиданных времен. Не тот, который приютил Спасителя… – его дед. Борзеевич часто его поминал и жутко уважал за мудрое правление. Поговаривали, он убил всех младенцев до году, но Борзеевич объяснял убийство по-своему. Взять, к примеру, геноцид народа. Если выжил народ, хорошо, есть и пострадавшие и виновные. Не выжил – нет ни того, ни другого. Победителей не судят. Было убийство, не было, кому это теперь интересно? Главное, есть тот, кто потребовал сатисфакцию. А сатисфакция осталась без удовлетворения, нет ни Ирода, ни народа. Ирод умер… от старости, а народу к тому времени раскроили череп, но он живучим оказался, и всех, кто с целым черепом остался, разогнали по концам света, чтобы сказать в оправдание Ирода уже никто ничего не смог – значит, было.
Лишь массовое убийство невинных младенцев могло запредельно переплюнуть кошмары, которые на глазах у человека каждый день. Образ мученичества и ужасов, от которых Сын Человеческий спасал людей, должны были быть глобальными. Умерщвление от руки всякой гнили каждому знакомо. Тот педофил, этот ремня из рук не выпускает, этот доказывает, что не зачинал потомка семенем – ветром его надуло! Вроде бы и грех, но не грех лижет человека – просторно мученический образ погладил всяк и каждого. Главное, выбор есть: можешь педофилом на ребеночка посмотреть, а можешь ребеночком на педофила – никто не заглянет в твои мысли…
Йеся болезнь свою не скрывал, лобызая малых детушек, с любимым учеником-недорослем так и вовсе вершил всякие таинства, и ученик тот в любое время преклонялся к груди Спасителя, ввел и узаконил однополые лобызания. Но ругать себя как-то не сподручно. Куда как безобидней назваться младенцем, пристроившись к ребеночку. И кто вспомнит Дьявола, который смертельно ненавидел родителей, проводивших сыновей и дочерей своих через огонь Ваала, чтобы Молох был с ними во все дни жизни их, если Спасителя самого чуть не убили? Ваал не на глазах – поди-ка, найди родителя, кинувшего ребеночка в костер! Значит кидали, если спаслись. И кому интересно, что тот же Йеся тоже огнем крестил, бросая человека в костер. А убиение невинного – вот оно, да такое, что трупами поля удобрять можно. А еще лучше, если все апостолы детьми назовутся. Как говорится, в устах младенца глаголет Истина – память еще при земле и дождь проливается на землю…
Морду ему били, за такое в любое время бьют, но оправдали, ибо Сын Божий, а Божьему Сыну все дозволено.
Соблазнятся разве матери после такого рассказа Иродом, если девять месяцев вынашиваемые младенчики лежат в кроватке и невинно пускают слюни?!
Ну и пусть, что, когда войдет к ним Сын Человеческий: «восстанут дети на родителей и умертвят их». А пока-то – безобидные слюнявчики! До того времени, когда войдет, еще дожить надо. Но после, хоть замолись на свое чадо, если Я, Сын Человеческий, пришел, чтобы пить вашу кровь.
Ха-ха-ха, мамаша, о болезни ли вам сейчас думать, когда ребеночек ваш вам в лицо тычет, именно вас обличая болезнью?! А как вы хотели, верноподданный Мой, не на словах, а на деле, ядущий Плоть Мою и пиющий Кровь Мою. Я вместо него, Сын Божий перед тобой. Парю в облаках, выхожу из уст, спускаюсь в чрево – и держу голову его. Вы ему в глаза, а Мои слова с кровли. Вы сказали – и забыл, а Я буду молотить день и ночь.
«Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь пребывает во Мне, и Я в нем. Как послал Меня живый Отец, и Я живу Отцем, [так] и ядущий Меня жить будет Мною.»
Я же не сказал, когда сказал, придет Сын Человеческий, что именно Я приду – вон, сосед пришел…
«А кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской».
Горло перегрызу за стадо свое! Не поверите, мельничный жернов у вас на шее – и сами вы уже утонули. Мысли и мечты ваши берут за душу только вас.
Ни один убийца не радуется, когда на него глаза людям открывают – истина не нова. И врага уже как будто нет, как будто неведомая сила, а не вампир, хорошему человеку в Ночи шепчет на ушко, чтобы днем услышано было с кровли… И так вампир избежал мученичества чудесным велением божьего происхождения, но мученик. Ищут, а значит, прятать надо, защищать всеми своими помыслами. Оправдывать. В долг ссудить и забыть. И внимать, как дитю, который происки готовить не умеет. А иначе, как хорошим стать?
И страшно был напуган народ Дьявольскими кровожадными соблазнами. Все как один встанем! Решимости у народа, хоть отбавляй – и страшно напуган Дьявол, раз не кажет лицо. Значит, победили. Значит на правильном пути.
Только педофилов меньше не становится…
Если собрать трупы умерщвленных родителей и умерщвленных младенцев – поля удобрять можно. Но ведь это где-то там? А мы хорошие?! Ну, в конце концов, не Сына же Человеческого обвинять, если у человека кровлю сносит…
И не стал терпеть Царь Ирод у себя в государстве младенцев-Спасителей, устроив им тотальный геноцид, чтобы народу хоть немного вздохнулось свободней и мозги, свернутые набекрень, на место встали. И вдохнул народ, вернувшись к истокам, города понастроил, жирком оброс, моря освоил, построив на перекрестке государств чудо-порт, каких свет не видывал…
Так думал Борзеевич, Манька не соглашалась: в каждом человеке было и хорошее, и плохое. У кого-то больше, у кого-то меньше. У вампиров быть хорошими получалось лучше других. На лице написано: «хороший». А если дело разбирать, то у всякого дела есть и хорошая сторона, и плохая. Но сейчас, пожалуй, разобралась бы, и поддержала его. Похохотали, оргию устроили, разошлись и забыли… Младенцы… А ты живи с этими всю жизнь и терпи, пока младенцы пьют твою кровь и вгрызаются в плоть.
Поркой вампира не вылечить, но на младенца у кого рука осмелится?
Когда она смотрела на вампиров в земле, милее их, пожалуй, никого не было. Что нашептали, то и видела на кровлях…
Ну хоть видела!
С головой все в порядке. Мозги довольно быстро перелопатили достаточно весомое количество информации и собрали воедино многие высказывания Борзеевича. И сразу расстроилась.
Опять эта проклятая жизнь!
Может, умрешь через минуту другую, стоило ли назад-то?!
– Мы уж не чаяли дождаться, когда бездонный упырь кровушки напьется. На вот, – Борзеевич протянул руку с кружкой, от которой приятно пахло. – Бульон горяченький, все время на подогреве держу. Из того самого голубя, который поганил отхожим местом Храм Божий! Ну ничего его заразу не берет! И рассекали, и оживляли, и метлой гоняли. Сдается мне, почтовый он, ни дать, ни взять Царица всея государства Мамашке письмецо посылала, да мы проглядели.
– Иии… Мма-а-а… – Манька пошевелила языком. И вдруг почувствовала – отпустило, язык пошел свободно. Наконец-то! Жизнь возвращалась! – Нельзя, Борзеич, живая тварь… Голубь – он голубь мира. И враги, бывает, умные письма посылают…
«Я дома!» – умильные слезы навернулись на глаза. Приятно было снова очутиться под навесом, хоть и на жертвеннике. Хороший навес, так и белье не выгорит под солнцем, и лучшего места, чтобы высушить траву или про запас наготовить веники, не придумаешь. Закостеневшее тело все еще слушалось с трудом. Манька пошевелила пальцами, прислушиваясь к своему состоянию.
