Глаза Макса на мгновение распахнулись от удивления, а потом закатились, и он заохал, сползая по подушкам все ниже:
— Все болит. Ничего не помогает, Елизавета Павловна.
— Так-так-так. Вас срочно нужно осмотреть, чтобы поставить диагноз и назначить лечение.
Я едва сдержалась, чтобы не улыбаться от уха до уха и не захохотать, кое-как нахмурилась и принялась за осмотр. Потрогала лоб, пощупала пульс, попросила показать язык и сказать "а-а-а". Потом откинула одеяло и все же прыснула, увидев натянутую до безобразия ткань боксеров:
— Больной, и давно у вас это? — спросила я, взглядом обозначив то самое "это".
— Я точно не помню.
— Постарайтесь припомнить больной. Это крайне важно.
— Это? — заулыбался Макс, сглотнул на прикосновение моих пальцев, ощупывающих его стояк, и уже с хрипотцой продолжил. — Или то, когда началось?
— Мне важны оба этих фактора, — промурлыкала я, оттягивая резинку трусов ниже. — Позволите, посмотрю? А вы пока рассказывайте. И не стесняйтесь, я — врач.
— Эм-м-м… — прочистив горло, Макс попытался съехать пониже. — Елечка, у меня ж башка выключается.
— Больной, вот только не надо заниматься самодиагностикой и самолечением! Поверьте, вы попали в очень хорошие руки, — сказала я, обхватывая пальцами член у основания. — Да вы просто горите, больной! Продолжайте. Мне всё ещё не ясен диагноз
— Елечка, — шумно выдохнув, Макс вцепился левой рукой в простынь и кое-как произнес. — Кажется, лет в тринадцать началось. Может, раньше. Точно не помню.
— А дальше?
— Дальше как у всех. Сперва сам, рукой, потом с девочкой попробовал.
— Дальше! — повторила я, наклонившись чуть ниже и провела кончиком языка вокруг головки.
— Елечка! Елизавета Павловна! Понравилось и затянуло! О-о-о-чень сильно-о-о-о.
Макс дернулся, задышал чаще и надсаднее, когда я обхватила губами и втянула в рот его член. Словно он силился и никак не мог вдохнуть достаточно воздуха, а у меня в ответ вспыхнуло внизу живота и стало разгораться стремительным пожаром дикое возбуждение, подстегиваемое рваным дыханием — идеальным аккомпанементом неторопливых ласк. И это пламя загудело, понеслось по венам, обжигая и их и нервы, выкрутило мои собственные ощущения на максимум, а потом вылетело куда-то гораздо дальше. Дурманящая голову пряность запаха сплеталась с мерными, гулкими ударами пульсаций в ладонь и моего сердца, и я дурела с каждым мгновением все больше и больше, втягивала идеальный во всем член глубже, вталкивала его в горло до предела и брызнувших из глаз слез. Давилась, но не могла остановиться, продолжая упиваться диким восторгом и шкалящей эйфорией, ворвавшейся и пропоровшей каждую клеточку моего тела.
— Е… ля…
Выдох, взорвавшийся внутри меня. Разметавший искры подпалившие порох внутри меня. Я замычала, не в силах выорать весь свой экстаз, а он шарахнул раз, прошивая ослепляющей молнией, и следом второй, когда в нёбо ударила вязкая струя спермы. Жадно проглотив ее, я, покачиваясь, подняла затуманенный, невидящий взгляд она Макса, оттерла тыльной стороной ладони слюну и упала на спину, улыбаясь безумному коктейлю эмоций в его глазах. Так похожему на то, что творилось внутри меня.
— Кажется, мы с тобой оба больные, — прошептала я, продышавшись. Перебралась в плен подрагивающих рук и рассмеялась, мотая головой, на хрипящее:
— Дай мне пять сек, Еля. Я помню наш уговор.
— Глупый. Ты и тут умудрился кончить вторым.
— Да? — удивлённо спросил Макс, и я кивнула:
— Что-то с чем-то. Мне понравилось, а тебе?
— А ты как думаешь? — хмыкнул он и вытянул ладонь, показывая как дёргаются кончики его пальцев.
— М-м-м! — хихикнула я, целуя улыбающегося Макса. — Как смотришь на счёт позавтракать и попробовать что-нибудь из классики?
— Не вопрос, Еля. Только чутка отдышусь, а то у меня крыша куда-то уехала и обратно возвращаться не хочет.
— Не поверишь, та же проблема. Ног не чувствую.
— Маньячка.
— Любимая?
— Ага, — кивнул Макс. — Я люблю тебя всю, Еля.
— А я тебя, — облизала губы и выдохнула, — сладенький…
43— И где его черти носят!
Мама на нервах вышагивает от окна к окну, пугая своим клокочущим раздражением Женю и Клавдию Ивановну, украдкой промакивающую платочком глаза. Она сидит, в углу, стесняясь своих слез, и вздрагивает каждый раз, когда мимо нее проносится психующий последние два часа смерч. Маму с самого утра ужалили какие-то радиоактивные пчелы и чем меньше оставалось времени до регистрации, тем сильнее она кипятилась, не в силах на что-либо повлиять — Макс никому ничего не сказал про саму свадьбу, сколько бы мы его не пытали, и обозначил лишь время, когда приедет за нами. Я, уже привыкшая к тому, что свое слово он держит не смотря ни на какие катаклизмы, стараюсь сидеть ровно и не шевелиться пока Женечка заканчивает делать мне макияж, но маме мое спокойствие только подливает масла в огонь. Неизвестность и летящее со скоростью света время заводят ее все больше, а стук каблучков становится чуть ли не постоянным сопровождением негромкой ругани, летящей в адрес моего будущего мужа. Взглядом нахожу часы и, тронув своего любимого мастера за руку, чтобы он на секунду остановился, негромко, но уже в сотый раз повторяю:
— Ма! Макс приедет без двух минут одиннадцать. Он сама пунктуальность.
— Да в гробу я видела его пунктуальность! В такой день мог бы и пораньше приехать! Прибью! — рявкает, тянется к пачке сигарет, лежащей на столе, и рычит от того, что полчаса назад выкурила последнюю и до сих пор так и не сходила до своего кабинета, где лежат целые.
— Ма! Сядь уже! Хватит мельтешить! Лучше принеси туфли. Должны уже были растянуться.
— Ещё и туфли эти! Сумасшедший дом какой-то!
Стуча каблуками, мама летит за моими туфельками, и я, вздохнув, поднимаю голову, стараясь не смотреть на свои ступни. Угораздило же вчера засидеться до ночи, болтая с Клавдией Ивановной за кружечкой чая, и вот он вполне предсказуемый результат — с утра ноги отекли от лишней воды и ни в какую не хотели лезть в туфли. Всунуть-то можно, но как ходить даже страшно представить.
— Елизоветочка Павловна! Богиня! Просто богиня! — Женечка, закончив финальные штрихи, закатывает глаза, просит меня улыбнуться, чтобы сделать фотографию для своего портфолио, и потом берет в руки зеркало. — Елизаветочка Павловна, я в шоке какая вы богиня!
— Жень, ну хватит! Тонна штукатурки из любой сделает богиню, — смеюсь я, а сама теряю дар речи, посмотрев на свое отражение.
Кто бы мог подумать, что час в руках стилиста разнесут мои предположения в пух и прах. На лице лишь намеки на косметику, подчёркивающие румянец на щеках, аккуратный акцент на блеск в глазах и чуть ли не прозрачная помада. Только я не верю, что в зеркале я, а не кто-то другой.
