Книга Зверинец - Олег Кожин

Навка оказалась маленькой, не больше трехлетнего ребенка, и черной как сажа. Цепкие лапки с крохотными коготками, длинный голый хвост – обезьянка обезьянкой. Только зубы острые, по-щучьи загнутые внутрь, и мордочка человечья. Не как у тех же обезьянок, а действительно человечья. И плакала она совсем как человек.

Маричка остановилась, хоть и знала, что нельзя. Время, время проклятое ускользает, сыплется сквозь пальцы сухим песком. С каждым вдохом, с каждым ударом сердца братья Лебедевы уносят глупого Ваньку все дальше в темный еловый лес, в то страшное место, про которое родители не знают, а дети не говорят. С навкой возиться – терять время, которого и так нет. Голос внутри, так похожий на голос матери, кричал: «Беги, Маричка, мчись во весь опор, может, успеешь, может, догонишь!» Но пятки кололо, легкие горели огнем, не было сил в дрожащих от быстрого бега ногах, и уже начинала проклевываться сквозь панику первая здравая мысль: «Ну догонишь ты их, а дальше что?» К тому же, призналась себе Маричка, она сбилась со следа, дорогу потеряла.

Ванька, маленький рыжий гаденыш! Ведь русским языком сказала – дома сиди, играй в свои танчики! И ведь поганой метлой не выгонишь на улицу, даже в самый погожий день. Так почему сейчас пошел?! Да еще с кем?! С Гошкой Гусем!

«Уууу, Ванька, паразит», – ругалась Маричка, хотя на самом деле злилась на себя, растяпу. Родители сказали – следи за братом, а она? С подружками усвистала, с Катей Матрешкой и Ленкой Рябухой. Потому что Платоша Лебедев в деревеньке объявился, и все девки дружно головы потеряли. Красив Платон как греческий бог, статный, златовласый, кудрявый. Взрослый – двадцать лет уже! Как тут устоять, когда тебе пятнадцать и ночи стоят влажные, душные, полные незнакомой томительной маеты? Маричка и не устояла. А пока Платоша, стервец, им с девчонками зубы заговаривал, брат его старший Гошка, по прозвищу Гусь, уголовник и ворюга, увел маленького Ваньку. Дура ты, Маричка, ой, дура конопатая!

Навка хныкала, стреляя исподлобья шустрыми черными глазками. Не заманивала, не игралась. Глядела настороженно, но с надеждой. Ее плач мешал сосредоточиться, почувствовать путь. Маричка сидела на ковре из хвои, зарывшись дрожащими пальцами в палые иголки. Запах у навки резкий, звериный, сильнее, чем вездесущий аромат еловых лап. Маричка и нашла-то ее по запаху. Хотела мимо проскочить, но почуяла, напряглась. Это взрослые ходят, где вздумается, в глупой самоуверенности своей ничего не боясь. Деревня у них молодая, взрослые все корнями из города, им тайное видеть не только возраст, но и старые привычки мешают. С детьми все иначе. Они каждый день новую жизнь проживают, и иного дома, кроме затерянной в сибирской тайге деревеньки, и не помнят уже. Каждый малек в деревне знает, что с навками ухо востро держи. Поодиночке они трусоваты, а вот стаей… всякое быть может.

От какой такой беды скулит навка? Маричка вгляделась пристально – так и есть. На тонкой, покрытой жестким волосом лодыжке сомкнул ровные челюсти капкан. Старый, весь ржой порос, а крепкий, знаки тайные по-прежнему зеленым отсвечивают. Нечисти такой нипочем не открыть. Видно, что давно ставили и именно под навок, даром что магии в них – кошкины слезы. Только и хватает, что взрослым глаза отводить да пути-дорожки запутывать, со следу сбивать…

– Так это ты меня плутаешь?! – возмутилась осененная догадкой Маричка.

Навка всхлипнула, протягивая девочке раненую лапу. У самой дуги капкана алели следы крохотных зубов. Видно, собиралась лапу отгрызть, да духу не хватило. На трех костях – навке смерть от своих же сородичей.

– Тише ты, тише, горе луковое… Только, чур, уговор – я тебя выпущу, а ты меня!

Маричка подобралась поближе – в ноздрях защипало от резкой мускусной вони, – навалилась на пластинчатые пружины. Мелькнула мысль: «А ну как испугается навка, вцепится зубами в лицо?» Но дуги распались, отпуская тонкую лапку на волю. Маричка убрала руки, и капкан подпрыгнул, щелкнув вхолостую в последний раз.

Маричка встала на ноги, отряхивая подол, огляделась вокруг. Где же место это? Когда свернула она с тропки заповедной? Как теперь на нее обратно встать?

– Ну, давай, – строго велела она навке, – отпускай меня!

Та с готовностью похромала к широкой ели, отвела мохнатую ветку. Потерянная тропка все это время была тут, в двух шагах, и конец ее упирался в развалины старой избы, посреди которых стояла огромная русская печь с обвалившейся трубой.

Забыв обо всем, Маричка подошла к печи, коснулась пальцами рассыпающегося раствора. Каждый малек на деревне знал, что на той стороне, хотя никогда там не был. И Маричка знала. И подружки Маричкины. Чего никто не знал, так это, что братья Лебедевы оттуда. Отбросив сомнения, раздумья, Маричка вползла в разверстую пасть. Без понуканий и хитростей старой ведьмы, без лопаточки, по доброй воле.

Сама.

* * *

Столько про нее Маричка слышала, что увидела почти наяву – толстую куриную лапу, вспоровшую пухлый торфяник кривыми когтями. Но нет, не лапа это. Здоровенный пень, такой огромный, что страшно представить дерево, росшее на таком стволе, вспучил почву жилистыми корнями. Хорошая основа для домика на болоте, пусть от болота давно остались одни кочки. Из пня росли крепкие бревенчатые стены, высокая двускатная крыша с резным коньком. Крепкая дощатая дверь, два затянутых грязью окна. Они подслеповато щурились, обозревая пустой двор, густо заросший сорной травой. За избушкой уродливой колонией поганок жались друг к другу кособокие строения. Там деловито похрюкивали свиньи, квохтали курицы, угрюмо мычала корова.