Число твоих любовников, Мари, Превысило собою цифру три, Четыре, десять, двадцать, двадцать пять. Нет для короны большего урона, Чем с кем-нибудь случайно переспать…
Но унижений было предостаточно. Я пришел в военкомат встать на учет (из резерва КГБ меня вычистили, чему я был только рад), там приняли меня настороженно: что за птица? за что его выгнали? неужели такое натворил, что даже в резерв свой не посмели взять?! Когда я простодушно сообщил о своем боевом опыте работы в разведке(!), лицо военкома окаменело, в то время на эти темы говорить не полагалось) и пожелал, чтобы меня использовали в будущем по линии ГРУ. Когда я промолвил «ГРУ», военком торопливо перевел разговор на другую тему, решив, видимо, что я провокатор КГБ, и зачислил меня в состав танковых войск. Через год неожиданно вызвали на сборы (было мне под пятьдесят), в танк, правда, не засунули, но посадили за военный перевод и попытались привить некоторые знания тактики (основное: в танке нельзя пукать). Занятия проходили в новом здании МГИМО под руководством капитана, группа состояла из молодых людей, и появление отставного полковника вызвало любопытство и недоумение. Апогеем учебы явились стрельбы из пистолетов, боевые телодвижения, когда прикладом винтовки требовалось размозжить скулу противника, прыганье с танка и крутая пьянка после полевых игрищ, замешанная на портвейне.
Бывшему резиденту и советнику посольства полезно было встряхнуться и понять, что воинская повинность для него не исключение, а в стране все равны. Номенклатура развращает, человек отвыкает от живой жизни, становится беспомощен, как дитя, и даже забывает, каким образом звонить по телефону-автомату. Приблизительно так думал Васисуалий Лоханкин, приспосабливаясь к пролетарскому государству.
Кое-кто из коллег (большинство отвернулось) помогли мне делать рефераты на иностранные книжонки в Институте научной информации по общественным наукам, писал я и «тезисы-статьи» для кагэбэвского отдела в АПН, вершившего активные мероприятия, – там упросил поставить меня на партийный учет, не хотелось идти к старикам в ЖЭК.
Да что жаловаться?
Я был счастлив: писал, верил, что рано или поздно пробьюсь, бумаги не жалел, упирал на пьесы, много тогда вышло из-под пера всякой дряни. Но писать в наше время может любой дурак – вот попробуй опубликовать или поставить! Сколько было выдано телефонных звонков, как заискивающе звучал мой голос, сколько было обито ступеней, сколько ждал в коридорах, как негодовал, когда обещали принять, но вдруг убегали на какое-то важное совещание! Не забыть юного дебила из Министерства культуры, он объяснял, хихикая, как следует писать пьесы и что именно. Или писак из «Современной драматургии», которые даже в 1989 году в отзыве на пьесу мычали, что я искажаю жизнь советских дипломатов. Сейчас, небось, все они кроют вовсю коммунистов и чекистов, поют осанну демократии, а ведь она ничуть не лучше, а гораздо хуже кагэбэвских борцов с диссидентами: те хоть выполняли приказы и не рядились в тоги интеллигентов.
Минкультуры СССР и РСФСР, Управление московских театров – вершители судеб драматургов – туда входил я робко, с дрожанием в коленках, с сувенирами в виде скромных канцтоваров. Сколько стыда испытывал я, когда всучал сувениры, как я мучился и краснел, будто совсем другой человек когда-то передавал иностранцам тысячи долларов… Почему так легко давать взятки, если работаешь в разведке, и так сложно, если ты писатель, у которого через сердце прошла трещина мира? Давал, что ли, мало?
Впрочем, всегда полезно взглянуть на себя глазами затурканных, низкооплачиваемых чиновников: мог ли вызвать у них симпатии старый разъевшийся воробей, славно поживший за границей? Служил царю-батюшке – КПСС – КГБ верой и правдой и вдруг решил писать пьесы! Ах ты, сукин сын, Тютчевым себя вообразил, тот тоже в Мюнхене сочинял. Да к тому же еще пишет с диссидентским душком, явный провокатор: дай ему ход – и снимут с должности или в заграничную командировку не выпустят.
Сцена из моей пьесы «Убийство на экспорт», Московский областной драматический театр, 1984 г. Гл. режиссер Михаил Веснин, в главной роли Людмила Денисова
Мотали меня искусно, кормили щедро обещаниями, отфутболивали, перетасовывали из рук в руки, обнадеживали, подводили, снова обнадеживали, четыре года таранов головой, четыре года утерянных иллюзий, страшная мысль о собственной никчемности, кризис веры в себя. Порой подступало к горлу: к черту! уйти на службу в какой-нибудь отдел кадров, швейцаром, вахтером в Высшую партийную школу (там, правда, предпочитали генералов). Через свои связи в ЦК я вышел на Анатолия Смелянского, тогда еще завлита ЦТСА, эрудированного литератора, он мне честно пытался помочь; я читал свою пьесу за ресторанным столом Хаммеровского центра Григорию Горину, симпатичнейшему человеку, который замирал и боялся сглотнуть почки соте во время особо пафосных моментов.
И тут внезапная удача: политическую пьесу (о, Зубков и Боровик!) «Убийство на экспорт» взял Михаил Веснин, главный режиссер Московского областного драматического театра, пусть не «Комеди Франсез» или МХАТ, но свершилось! С Михаилом меня свела верный друг и бывшая жена Катя. Премьера состоялась в конце 1984 года, и не где-нибудь, а в здании филиала Малого театра на Ордынке, зал был набит прыщавыми пэтэушниками (тогда их так просвещали), в первые ряды я усадил празднично одетый бомонд из МИДа, разведки и ЦК, они дружно аплодировали, окупая бесплатные билеты. Чуть не падая от смущения, я выходил кланяться, все поздравляли с успехом, которого не было. И все же я чувствовал себя, словно высунул голову из навозной жижи и увидел солнце. Даже кое-какая пресса откликнулась: «Пьеса московского драматурга (!)… написана, как говорится, по горячим следам… эта история могла произойти и в Азии, и… когда революционное руководство объявляет о национализации собственности транснациональных корпораций… от взрыва подложенной ЦРУ бомбы… в президентское кресло садится американский ставленник… автор хорошо знает фактический материал… Дик Смит, выросший в среде, пропитанной атмосферой насилия».
Смешно и мило, все-таки в веселое время мы жили!
Мой старый друг Игорь Крылов особо не деликатничал:
