Трок обыкновенно вырезывался из толстого и мягкого ремня. К обоим концам трока приделывались два широких кольца, из которых в верхнее продевался тонкий ремень, которым затягивался трок. В этом случае кольца выгоднее пряжек, потому что ремнем удобнее затянуть трок, нежели пристегнуть его на пряжку. Да и все-то седло держится почитай что одним троком, который так можно перетянуть, что подпруга ослабнет.
С левой стороны у ольстреди пристегивалась деревянная баклажка, обшитая кожей. Она назначалась для воды, но в действительности только занимала лишнее место, потому что в походах воду возили в бутылках или фляжках.
Аркан назначался для пастьбы лошадей в руках, но служил для носки сена. Он сматывался и увязывался вокруг баклажки.
С правой стороны арчака у ольстреди вешалась торба со щеткой и скребницей. Обе последние были в наше время большие и тяжелые. Плащ увязывался к передней луке, а на арчаке положишь, бывало, что-нибудь свое. Наконец, все это покрывалось чепраком, которого с седла никогда не снимали. Для передней и задней луки были прорезы в чепраке, края которого обыкновенно сзади и спереди заворачивались на седло. Поле чепрака было из красного сукна, а края обшивались полосою из черного сукна, пальца в два ширины.
Сзади седла, по верху чепрака, пристегивался тремя неширокими ремнями чемодан серого сукна, где была солдатская хурда-мурда и вешались саквы с овсом.
Поверх чепрака шел круговой ремень, который, стягивая вьюк, застегивался на пряжку. В действии же противу неприятеля чепрак с передней луки отворачивался назад, и пистолеты были открыты. Но как в деле неудобно было вытаскивать пистолеты из ольстредей, то у меня в походах всегда бывал за поясом и на ремне через шею свой собственный пистолет, без которого я не выскакивал ни на одну тревогу.
Поверх недоуздка надевался мундштук, который имел два повода и две цепочки. Верхняя из них туго застегивалась под бороду лошади, а другая, смычная, закреплялась наглухо и соединяла внизу концы мундштучных железок, чтобы они не расходились. Железо во рту лошади имело вид обыкновенных удил, однако, несмотря на легкость мундштука, лошади были послушны и действовали хорошо. (По описанию былого солдата седло это предположительно было венгерское.)
Тот же недоуздок с ременным поводом, который был на лошади в конюшне, надевался и на смотр. Тогда запасных вещей и не знали, а когда что-нибудь ветшало и приходило в негодность, то ставили новое, которое продолжало служить до износу.
Когда лошадь была совсем оседлана, то повод от недоуздка привязывался с левой стороны за круговой ремень, так что на лошади было видно всего три повода. Один вроде чумбура, как у казаков, и два мундштучных. В поводьях, бывало, никогда не запутаешься.
Если же приходилось живо седлать, в случае тревоги, то седло со всем вьюком разом накинешь на лошадь. Выправишь подхвостник, подвинешь седло ближе к холке, поднимешь потник рукою, чтобы он вошел в арчак и не тер спины лошади. Подстегнешь подпругу, подперсье и трок, а мундштук уж на руке. Повод от недоуздка заткнешь за круговой ремень, мундштук в зубы, вскочишь на коня и второчиваешь ружье дулом в бушлат, который закреплялся у правой ольстреди, а приклад обматываешь раза два ремнем, укрепленным на передней луке, и таким образом ружье всегда держится к лошади.
По команде: «Ружья из бушлата!» приклад поставишь на седло, берешь за кольцо — и на крюк. Потом оборачиваешь ружье прикладом кверху и, занеся за плечо, опускаешь приклад книзу. В таком положении ружье задерживалось плечевым погоном: в наше время кованых эполет в коннице не было. Приклад до спины и боков лошади не доставал и при марш-марше ружье с плеча не спадало.
Назначили — не отпрашивайся, а велят — не отказывайся, или Гренадер сверху донизу
В декабре 1796 года, перед Рождеством Христовым, распрощались мы со Смоленским драгунским полком, в котором я прослужил с лишком 18 лет. Здесь расстался я с моими добрыми солдатиками Ворониным и Користелёвым, которые не один раз меня спасали от верной смерти в бою. Они, изволите видеть, были в 4-м эскадроне, а этому эскадрону выпало на долю оставаться при полку.
— Прощайте, Илья Осипович, — сказал Воронин, когда увидал меня на полковом дворе: я сдавал там амуницию.
— Что ты, брат, ведь не на века, вот поляк или турка зашевелятся, так снова где-нибудь свидимся.
— Оно так, Илья Осипович, а все бы повеселее с вами служить-то, ведь уж попривыкли.
— Спасибо, брат, на добром слове, много вами доволен; вот вам рука моя, по гроб жизни моей вас не забуду.
Тут подошли вахмистры и знакомые капралы.
— Что ж, Илья Осипович! Да вы никак и впрямь нас оставляете!
— Как видите, амуницию уже сдал, а на завтра котомку за плечи да и зашагал.
— Да вы бы попросились остаться, вам бы не отказали.
— Назначили, брат, — так не отпрашивайся, а велят — не отказывайся, вот мое правило, а там что Бог даст, во всем Его Святая воля!
— Дай Бог вам, Илья Осипович, всякого счастья, а впрочем, мы вас так на сухую не отпустим, надо погладить дорогу.
Тут же зашли в шинок и роспили 1/2 ведра водки. На другой день рано поутру наш спешенный 5-й эскадрон был на пути в Стародубскую слободу, той же Киевской губернии, и перехода через четыре прибыл в штаб Бутырского пехотного полка.
Здесь разбили нас по-ротно, я поступил в 1-й Гренадерский баталион, в 4-ю Гренадерскую роту к капитану Кандалинцову, который меня из старших вахмистров пожаловал в каптенармусы.
В то время полки были разные: в иных в 1-м баталионе все четыре роты гренадерские, а во 2-м и 3-м баталионах мушкатерские, поэтому и баталионы назывались: 2-й мушкатерский баталион и 3-й мушкатерский баталион, а были и такие полки, где все роты состояли из одних гренадер.
Наша рота стояла у раскольников в деревне Климовой и в Еленках. Здесь нас обмундировали и всю постройку сделали до того тесную, что пуговицы на мундирах, когда приходилось их надевать, натягивали ремнями, а иначе и не застегнешь. А нынче-то просторно, хорошо, кулак за пазуху лезет.
Пудра — не порох, коса — не штык, я — не немец, а русский мужик
Новый наш мундир — из темно-зеленого сукна, воротник красный, погон белый, с длинными разрезными фалдами. С заворотными красными обшлагами, застегивался на средине крючками, а на боках у лацканов пуговицами.
Штаны, зимние и летние, шили по колено, а сверху надевались щиблеты. Они натуго застегивались с боку ноги на 9 обтяжных пуговиц. На ногах носили башмаки.
Вот уж истинная была му́ка, когда приходилось одеваться. Как не бережешься, а поглядишь, две или три пуговицы оторвал… Тут хватаешься их пришивать, а ноги-то спутаны в штанах, словно как в кандалах… Бывало, до того напляшешься, что черти из глаз посыплются… Ну не му́ка ли это была, Ваше благородие?
То ли дело при матушке Екатерине, когда мы были одеты в курточки и шаровары. Оно было легко и просторно. Не примащивались лазить на коня, а просто садились.
