Король устроил двоекровную палату; Долу под ней двоеимянную ропату; И по-лютерски нарицают их две кирки, По-русски видим их: отворены во ад две дырки…
Тем не менее именно такие ревнители московской старины открыли дорогу исправлению старых московских же книг, и сделали они это для того, чтобы сгладить последствия долгого перерыва в регулярной работе русского книгопечатания. Попробуйте догадаться с трех раз, чем был вызван огромный перерыв в этом важнейшем деле.
Давайте повторим последнюю мысль еще раз в новом виде: Раскол, действительно ставший очевидным унижением русского национального движения, был порожден Смутой и иноземной оккупацией России в 1604–1618 гг. А значит, и предопричным, предсмутным выбором России, предопределившим и поражение в Ливонской войне, и катастрофическое опоздание с выходом в Черноземье, в новую экологическую нишу для русского народа, для русского дворянства. Действительно, после поражений в Ливонии, после Кром, после клушинского разгрома, после того, как факельщики Гонсевского превратили «царствующий град» в одну огромную Хатынь, — после таких событий верить в первенство «Святой Руси» среди прочих христианских стран могли лишь немногие. Уж слишком страшным было разрушение убеждений наивного, детского русского преднационализма. И именно Смута породила глубокий комплекс неполноценности, что в течение очень долгого времени терзал все общество. В свою очередь, из этого комплекса вылезал пресловутый «московский изоляционизм», совершенно нетипичный для самоуверенной Москвы времен Ивана III.
Примеры, подтверждающие тезис о распространения тяжелого комплекса неполноценности, можно приводить очень долго, можно долго рассказывать о Котошихиных и Нащекиных. Но я ограничусь лишь историей со Смоленской войны 1632–1633 гг. (относительно подробное описание хода боевых действий в которой можно найти в главе, посвященной Смоленску), когда Василий Измайлов, представитель высшего командования русской армией, во время боевых действий «съезжался с литовскими людьми» и во всеуслышание «хвалил литовского короля», заявляя: «Как против такого великого государя монарха нашему московскому плюгавству биться?»
Глубину неверия в свои силы, поразившего общество, можно четче осознать, если вспомнить, что так себя вел один из соратников Михаила Шеина, героя смоленской обороны. Такова была цена краха московской альтернативы, такова была цена того, что в середине XVI в. Россия не сумела найти выход из начинающегося Сжатия через колонизацию земель на юг и восток от её границ. В середине XVII в. этот выход будет найден, но кое в чем было уже поздно. «Если Россия и не была национальным государством в 1550 г., она была ближе к этому, чем другие народы Европы того времени, не говоря уже обо всем остальном мире», так как в ней, по мнению знаменитого английского историка-русиста Доменика Ливена, существовало «единство династии, Церкви и народа». А вот после опричнины и Смуты равновесие в системе государство — элита — народ уже было серьезно нарушено. Власть государства над элитой решительно укрепилась, а заплатили за это государи «закрепощением» крестьян.
Правильное понимание истоков Раскола позволяет и более адекватно понять причины, по которым «в 1914 г. русское общество было сильнее разделено и меньше походило на нацию, чем в 1550-м», — причины, среди которых одно из важнейших мест занимает необходимость постоянного соревнования между местным «национальным проектом» и самыми успешными проектами Европы. Начиная (как минимум) со времен Смуты общественный организм Русского государства, русский «устойчивый культурный круг» Северо-Востока бывшей Руси наравне с другими ближними и дальними соседями стремительно вырывающейся вперед Европы, всегда должен решать парадоксальную задачу совмещения вестернизации и модернизации общества и государства с сохранением жизненно важного национального самоуважения. Мы видим в нашей реальности мучительные попытки государства — элиты — общества ответить на вызовы реальности, изменившейся после титанического взрыва европейского Ренессанса, пусть и за счет перехода от национального теократического государства, дискредитировавшего себя за десятилетия опричнины и гражданской войны, к патерналистской светской империи. На историческом пути эту империю ждали многочисленные и страшные развилки, где приходилось совершать трудный выбор между бытием и небытием, между свободой и справедливостью, между Западом и Востоком… Но это уже другая история. А наша, наконец, подошла к своему концу.
Наши предки прожили. Они сделали свой выбор.
Кто может, пусть сделает лучше.
А История сделает только одно: она пожалеет людей, всех людей, ибо всех постигла горькая доля [Томас Карлейлъ. История Французской революции].
Dixi.
