Ежов молчал, опустив на грудь голову. Берия встал с табурета и подошёл к бывшему наркому вплотную, пытаясь заглянуть в его единственный зрячий глаз.
– Я не планировал никаких заговоров, – опять чуть слышно произнёс подследственный. – Это клевета.
– А вот твой заместитель Курский на первом же допросе показал, что ты предлагал ему сотрудничество в подготовке заговора. Шапиро и Рыжова также дали показания.
– Вы и их арестовали? – без особого удивления спросил Ежов, поднимая взгляд на Берию.
– И их, и многих ещё арестуем, всех, кто входил в твою шайку. Ни одна гадина не уйдёт от заслуженного наказания.
Ежов промолчал, снова опустив голову. Ему было трудно разговаривать, кажется, сломали челюсть, да и не хотелось уже ничего говорить. Он понимал, что его ждёт, раз уж они не только до него, но и до его заместителя Курского добрались, не говоря уже о Шапиро и Рыжовой. Выходит, грядёт очередная чистка, и, к сожалению, одним из первых зачистят именно его, наводившего ужас на весь СССР Николая Ивановича Ежова. Сам не раз подмахивал приговоры, ставившие расстрельную точку или лагерное многоточие в биографии человека, даже не зная его истории. Сколько их таких заждались его на том свете, чтобы посмотреть ему в глаза… Если он, тот свет, конечно, существует.
В глубине души Николай Иванович верил в Бога и загробное царство, эта вера пришла к нему ещё в детстве. Тогда он, одиннадцатилетний подросток, с такими же сорванцами купался в речушке Шешупе, протекавшей в нескольких километрах от Мариямполя – городка, откуда совсем скоро Коле предстояло уехать к родственнику в Петербург учиться портняжному ремеслу. В тот день он решил удивить мальчишек, донырнув до дна, находившегося метрах в трёх от поверхности, и в качестве доказательства достать оттуда речную мидию-беззубку, которых в этих местах было в избытке и которые прекрасно жарились прямо в скорлупе, брошенные в костёр. Впрочем, удивить не столько мальчишек, сколько соседскую девчонку, которая с ними увязалась и теперь сидела на пологом, поросшем травой берегу, вытянув свои загорелые ноги.
Самый маленький из компании, Коля хотел казаться хотя бы самым смелым. Вот и нырнул, но тесёмкой от штанов зацепился за притаившуюся на дне корягу. Купались-то в те времена голышом или в портках с подвязками, тогда и не знали, особенно в глухой провинции, что такое трусы. Да и сейчас он их не носил, по привычке под галифе натягивая всё те же рейтузы.
А в тот раз, оказавшись в трёх метрах под водой с подобранной на песчаном дне беззубкой, он никак не мог освободиться от внезапного подводного плена. Накатила паника, пальцы не слушались, тесёмка, так странно завязавшаяся узлом, упорно не рвалась. А воздух из лёгких вдруг резко ушёл, и ушные перепонки сдавило так, что голову будто стиснуло железным обручем. Водная поверхность находилась так близко, он видел размытое солнце сквозь призму воды, казалось, только протяни руку… Он держался из последних сил, но чувствовал, что ещё десять – двадцать секунд – и уже ничто не сможет его удержать, и он вдохнёт воду, которая хлынет ему в лёгкие.
Вот в тот момент и случилось то, что впоследствии он мог объяснить лишь вмешательством свыше: Коля увидел свет. Причём не сверху, где просвечивало солнце. Он двигался на него параллельно дну, словно к мальчику плыла какая-то светящаяся рыба. Но даже угасающим от недостатка кислорода сознанием он понимал, что таких рыб в этой речушке быть не может. Свет приближался, и вот он уже заполнил собой всё пространство. А затем Коля почувствовал, что он свободен, ничто уже не удерживает его выталкиваемое наверх тело. Судорожно, по-лягушачьи, он принялся дёргать руками и ногами, стремясь наверх, к воздуху. Пробив головой плёнку воды, сделал глубокий вдох, наполнивший его лёгкие живительным кислородом. И тут же, словно сквозь туман, услышал голос друга Петера:
– Колька, ты чего так долго? Мы уж думали – утоп. Ну как, достал ракушку?
Только тут он с удивлением обнаружил, что так и сжимает в пальцах левой руки злосчастную беззубку. Стуча зубами больше от страха, чем от холода, выбрался на берег и, неожиданно для самого себя, разревелся. Выл, не в силах остановиться, вызвав изумление друзей и девчонки, и сейчас ему было глубоко наплевать, как он выглядит в её глазах. Потому что всего минуту назад был на волосок от смерти.
Позже, уже в более зрелом возрасте вспоминая то, что случилось под водой, Николай Иванович предполагал, что это была обыкновенная галлюцинация, вызванная всё той же нехваткой кислорода в головном мозге. Во всяком случае, на подобную версию его познаний в физиологии хватало. И в то же время он не отбрасывал того факта, что это и впрямь могло быть вмешательство свыше. Видно, кто-то наверху решил, что рано ещё одиннадцатилетнему отроку отправляться на небеса. А сейчас он мог только гадать, куда отправится после смерти, после всех приговоров, которые подписал.
– Так что, Ежов, долго я буду тут ещё вокруг тебя выплясывать? Или, может, мне Якушева позвать?
При воспоминании о своём палаче Ежов непроизвольно вздрогнул. Григорий Якушев происходил из простых крестьян, в революцию совсем молодым выбившись в чекисты. Активно участвовал в раскулачивании, насколько помнил Николай Иванович, особо лютуя в своей волости, откуда был родом. В прошлом году сам нарком и давал ему рекомендацию в партию. Насмешка судьбы: теперь именно к своему протеже он угодил в лапы, и ни на какое снисхождение рассчитывать было нельзя. Теперь Якушев, видимо, всеми силами старался доказать, что не является сторонником бывшего шефа, несмотря на то что тот рекомендовал его в члены ВКП(б).
– Я подпишу, – обречённо сказал Ежов, устало закрыв единственный видящий глаз.
– Ну вот и отлично! – обрадованно потёр ладони Берия и обернулся к двери. – Якушев, заходи!
Спустя минуту Ежов негнущимися пальцами держал перо и ставил подпись под документом, написанным не им и даже не с его слов. Он даже не читал, что там написано чьим-то мелким, убористым почерком.
Его вернули в одиночную камеру, и он без сил рухнул на жёсткие дощатые нары, тут же провалившись в тяжкое забытьё. Это было пограничное состояние между сном и явью, где смутные образы сменяли один другой. В какой-то момент он увидел свою мать, такую, какой запомнил во время их последней встречи. Анна Антоновна, шестидесятидевятилетняя сухонькая женщина, сидела у погасшей печи с вязаньем в руках. Подняла грустный взгляд на сына:
– Вот, Коленька, на зиму носочки тебе вяжу.
А носочки-то махонькие, на мальчонку лет трёх-четырёх, но он почему-то не удивился. Подошёл к матери, встал сзади, чуть наклонившись, и обнял её, прижавшись к худенькому плечу щекой. Анна Антоновна погладила его по волосам, а затем вдруг схватила за вихор и закричала в ухо грубым голосом:
– Встать!
Его сбросили на цементный пол, и резкая боль в сломанной руке привела Ежова в чувство. Над ним высился здоровенный конвойный, который водил его на допросы.
– Давай-давай, ишь, разлёгся, вражина!
Николай Иванович, морщась от боли, встал и двинулся на выход. Его усадили в воронок и привезли в здание Военной коллегии Верховного суда СССР. В небольшой комнате заседала секретная комиссия Политбюро ЦК ВКП(б) по судебным делам под председательством Василия Ульриха. Та самая тройка. Заплывшие жиром глазки Ульриха с ненавистью сверлили бывшего наркома, и этот взгляд не сулил ничего хорошего. Слушая обвинительный приговор, Николай Иванович сосредоточился на том, чтобы не упасть. Его порядком покачивало, но он не хотел казаться настолько слабым. Услышал вынесенную ему меру наказания, с облегчением вздохнул: наконец-то всё закончилось. Подумал: жаль, родных это тоже коснётся, и, прежде чем конвоир вытолкал его из помещения, успел бросить:
