— Да, я так думал.
— Переживал?
— Я? Нет. Хотя осознавать себя убийцей тяжело.
— Тяжело? А я думал, страшно. Подсудное ведь дело. В колонию строгого режима запросто мог загреметь. Да и за причинение тяжких — тоже срок полагается.
— Не думал об этом. Да и наплевать — срок так срок. Ты не подумай, я ведь его не сзади, а лицом к лицу. Он с ножом, а я…
— С чем?
— Да с нунчаками. Ну, палки такие на шнуре, как у каратистов.
— Рисковый ты парень.
— Но я тебе ничего не рассказывал, хорошо? — уточнил Валентин.
— А как же офицерская совесть?
— В прошлый раз она у тебя была сговорчивой. Нет? Если нет, так поступай по совести. Я не обижусь. Зона так зона — знал, на что шёл. На моём месте ты также поступил бы. А нет — всю жизнь бы потом мучился.
Шажков повернулся и пошёл прочь.
— Валентин, — позвал его Колтунов, — Валентин, подожди!
Валя обернулся было, но потом махнул рукой и ускорил шаг.
— Да что за обиды такие, — кряхтел сзади Колтунов. — Бегай тут за тобой.
Участковый догнал Шажкова, придержал за руку, и они оба остановились.
— Что ты крутизну показываешь?
— А ты что стучать надумал?
— Кто тебе сказал? Я похож на стукача?
— Не знаю. Вроде не похож.
— Ну, то-то же. Он как бомж прошёл, Фуражка этот. Ну а бомж — он и есть бомж, дело из-за бомжа возбуждать не будут. Тем более того, кого ты не опознал, всё-таки прищучили, так что сидеть он будет. Заварзин свою благодарность получит. И все довольны.
— Спасибо за помощь. Без тебя бы ни за что не нашёл гада.
— Но-но! В сообщники только не надо меня записывать.
— А кто же ты ещё? — спросил Валя и засмеялся. Колтунов не оценил юмора и нахмурил брови.
— Ладно, извини, — признал свою бестактность Шажков.
— Пойдём, нож поищем, а то попадёт мальчишкам в руки.
— А надо тебе это? — с сомнением спросил Колтунов.
— Хочется доделать дело.
— Ну пошли, — сказал участковый, поколебавшись. — Втягиваешь меня в историю.
У Шажкова ни один мускул не дрогнул и сердце не затрепыхалось, когда они с Колтуновым вошли в злополучный подъезд. Бог отвёл Валину руку и не дал стать убийцей (Слава тебе, Господи! Слава тебе!), что же теперь трепыхаться.
Нож Шажков увидел сразу: он лежал на видном месте в подвале за решётчатой дверью, закрытой на большой ржавый замок. Странно, что нож не обнаружили, когда забирали Фуражку.
— Не достать, — сказал Колтунов, — надо палкой какой-нибудь.
Валентин схватился за прогнивший косяк, дёрнул и с треском оторвал сырую, крошащуюся рейку. Манипулируя ей, придвинул нож к двери.
— Сохранить отпечатки пальцев, как думаешь? — спросил он у Колтунова.
— Хрен его знает, — задумчиво ответил тот, — с одной стороны, вещдок, а с другой — нам-то с тобой чего в калашный ряд лезть? Первые под горячую руку и попадём, если что.
Но всё-таки вынул из кармана носовой платок, нагнулся и, кряхтя, поднял нож.
— Качественная самоделка, — с уважением произнёс он, разглядывая клинок.
— Ну-ка, дай, — Шажков взял из рук Колтунова нож, стараясь не смотреть, обвернул его платком и положил в свой дипломат.
— Домой не носи. Этот нож мог быть орудием убийства.
— Бездушный ты всё-таки, — поморщившись, сказал ему Валентин. — Этим ножом ранили самого близкого мне человека. Понимаешь? Неужели ты думаешь, что я домой его понесу?
— А куда денешь?
— В Неве утоплю.
— Тогда ладно. А насчет бездушности — сам настоял идти за ножом, я не хотел.
— Ладно, извини.
— Ты бы не болтался здесь, — прощаясь, сказал Шажкову Колтунов, — а то узнает тебя кто-нибудь. Думаешь, тебя не видели? Видели, десятки людей видели, и любой из них может вспомнить. Алиби продумай на всякий случай. Хотя если ты исчезнешь из этого района на полгодика, то всё, думаю, обойдётся.
— Намёк понял.
— Ну так давай.
— Заварзин-то больше не вызовет? Как думаешь?
— Вряд ли. Вызовет — звони, покумекаем.
Через час Валентин Шажков шагал по выстуженной не по-весеннему набережной Невы в сторону Гавани. Он шёл и не мог остановиться, не мог даже замедлить ход, так как у него в портфеле лежал нож, который надлежало выбросить в реку, а Валя не хотел видеть его, боялся снова брать его в руки. Так дошёл до Горного института и притормозил у пришвартованного к гранитной стенке ледокола «Красин». Дальше набережная кончалась, и идти было некуда. Валентин долго стоял, всматриваясь в благородный, с детства знакомый по картинкам и чёрно-белой довоенной хронике, профиль легендарного корабля. Потом решительно открыл дипломат, достал нож, завёрнутый в платок Колтунова, перегнулся через ограждение и бросил его в воду. Нож булькнул и исчез в чёрной глубине, а платок остался на поверхности воды и медленно поплыл в залив, покачиваясь на крупной невской ряби. Неожиданно сквозь казавшуюся непроницаемой пелену облаков за рекой на миг пробилось солнце и тут же исчезло. А, может быть, Валентину просто захотелось этого.
Глава 6
1
Лену выписали из больницы в последних числах марта, и с её возвращением Валин дом приобрёл завершённость.
Они теперь проводили много времени вместе: ездили в больницу на реабилитационные процедуры, в свободное время гуляли на островах или бродили в закутках улицы Репина и её окрестностей. Во время прогулок между ними по только им одним ведомым каналам шёл обмен душевной энергией, и Шажков чувствовал, что Ленина душа начинает оттаивать.
Они были сейчас как никогда близки друг другу, но Валентин, к собственному огорчению, не знал, как перейти от этой внутренней близости к раскованным и равноправным отношениям, какие были между ним прежде. В его голове, не переставая, пульсировала мысль о том, что Лену нужно беречь, опекать и защищать. Это на первых порах даже мешало им наслаждаться любовной близостью, так как Шажков вёл себя с такой маниакальной осторожностью, как будто Лена была не женщиной, а экзотическим растением, гнущимся и ломающимся при малейшем прикосновении.
Когда Окладникова окончательно окрепла и врачи сняли ограничения в питании, они с Шажковым несколько раз сходили в ресторан. Лена попробовала себя в роли светской львицы, у неё в гардеробе появилось несколько новых стильных вещей, а Шажков купил себе ещё один бежевый костюм.
Потом им это надоело, и как-то, выйдя из Владимирской церкви, где они слушали церковное пение, Валя с Леной решили пойти в театр. Валентин, к собственному стыду, в драматическом театре не был, наверное, со времён ТЮЗа во главе с Корогодским. То, что они увидели на сцене, произвело впечатление, но не то, на которое рассчитывал Шажков. Артисты и артисточки в ходе представления раздевались догола, изображая отношения между полами, и делали это с такой обречённой решимостью, что, у Шажкова возникли ассоциации с сексуальным рабством. Глядя на их непрофессиональные тела и слушая их хриплые голоса, он чувствовал себя обманутым: ни драма, ни стриптиз, ни рыба, ни мясо. В довершение всего действо сопровождалось бодрым матерком, и Лена не выдержала первая.
