– Я не понимаю…
– Но я же писал тебе, – удивился Редж, – и открытку послал уже из Москвы.
– Я ничего не получила. – Она с трудом подыскивала английские слова.
– В Советской России налажена только техника ликвидации.
– Выражайся аккуратнее, – предостерегла мать, – никогда не знаешь, кто может услышать.
На площадке этажом ниже стоял сутулый старик в рубашке без воротничка и пиджаке без пуговиц. В руках он держал кувшин с широким горлом и, разинув беззубый рот, пялился на элегантно одетого иностранца. Пропустив сына в квартиру, мать заперла дверь. Так вот он каков, повседневный быт Советской России. Окно маленькой квадратной гостиной выходило на Фонтанку. У окна кресло-качалка, еще с дореволюционных времен. Шаткий стол, производства новой эпохи, накрытый грубой броской скатертью. На полу два выцветших розовых половика. Узкий коридор ведет на кухню без двери, а две комнаты, двери которых закрыты, наверное, спальни. Редж в который раз пожалел об утраченном обонянии: чтоб окончательно возненавидеть быт Советской России, не хватало неистребимого запаха капусты, лука и прокуренных стен. Как будто он читал русскую книгу в дурном переводе. Послышался горестный старческий кашель, и Людмила позвала дядю Бориса. Одна из дверей отворилась. Шаркая тапочками, к ним вышел старик, одетый в старую английскую пижаму и плащ, который служил ему халатом. Это и был двоюродный дедушка Реджа.
– Bore da. Ydych chi wedi codi eto? Ydw,[69]– сказал старик.
– О, господи, – только и смог вымолвить Редж.
– Я учу дядю Бориса валлийскому. Чтоб развлечь его как-нибудь.
Дед Борис был древний, как сам Господь Бог, с седыми немытыми волосами и нечесаной, пожелтевшей от табака патриаршей бородой. Он сидел, раскачиваясь в качалке, и одобрительно разглядывал внучатого племянника.
– Rydw i'n edrych yn well, on'd ydw i?[70]
– Ydych, yn wir,[71]– ответила Людмила. – Реджинальд не говорит по-валлийски. Говори с ним по-русски.
– Как на фотографиях, что ты мне показывала. Похож, – сказал старик. – А где остальные дети?
– Как поживают твои брат и сестра? – спросила Людмила.
– Дэн торгует рыбой, а Беатрикс по-прежнему работает в Министерстве иностранных дел. Спроси лучше, как я здесь очутился, – сказал Редж, с некоторым опозданием целуя мать.
Она успела немного оправиться от неожиданного визита и оживилась.
– Присаживайся, – сказала Людмила, – Что это ты привез?
– Настоящий английский чай, – ответил Редж и вынул из кармана плаща, брошенного на стул, жестянку.
– Смотри, дядя, английский чай. Побалуемся сегодня.
– И вещички на нем неплохие, английские, – отметил старик.
– Ничего особенного, – ответил Редж, – «Маркс и Спенсер».
– Маркс? При чем тут Маркс?
Редж сел к столу.
– Я здесь, что называется, в порядке культурного обмена. Сначала московское «Динамо» учило нас играть в футбол, а Большой театр – танцевать. Теперь я здесь с симфоническим оркестром Южного Уэльса и хоровым обществом Гламоргана. Это, конечно, не первоклассные ансамбли, но мы не собираемся развеивать советскую иллюзию о превосходстве их искусства над западным. Я приехал в качестве мужа одной из оркестранток и переводчика. Мы уже дали концерт в Большом зале Московской консерватории. Сам товарищ Сталин присутствовал. Следующий концерт здесь, в Ленинградской филармонии.
– Товарищ Сталин, – с благоговением произнес старик. – Неужели товарищ Сталин говорил с тобой?
– Он говорил со всей аудиторией. Встал, веско произнес: «Музыка – массам» – и сделал вот так. – Редж повернул левую ладонь большим пальцем вниз. – Мне показалось, этот жест означал, что нашу музыку массам слушать не следует. Сам он, правда, обратил внимание на симпатичную музыкантшу, исполнявшую главную партию ударных. Ему понравилось, как она звенела колокольчиками в «Картинках с выставки» Мусоргского. Ты, мама, конечно, догадываешься, о ком я.
– Евреечка, жена твоя. Где она сейчас?
– В «Астории», спит. Путешествие из Москвы оказалось довольно утомительным.
– А как Беатрикс поживает со своим евреем?
– Не нравится мне твой антисемитизм, мать. Боюсь, возвращение на историческую родину его усугубило. Как ты сама?
Вместо ответа Людмила отправилась на кухню заваривать чай. Она по-прежнему была хороша поздней зрелой красотой. В весе со времен Уэльса не убавила. Полные стройные ноги обуты в старые шлепанцы, пышные седеющие волосы убраны в небрежный пучок на затылке. Даже выцветший синий в цветочек халат не портил общего впечатления. Вернувшись, она сказала:
– Тебе этого не понять. Здесь мой дом.
– Еды достаточно?
– Скоро будет лучше. С едой здесь всегда было туго.
– Не скучаешь без нас?
– Надеюсь, что у Дэна все хорошо, а вы с Беатрикс всегда были непутевые, как говорил ваш бедный отец.
– А мы без тебя скучаем.
– Мне надо здесь присматривать за дядей Борей.
Когда она ушла в кухню, старик сказал:
– Славная она девочка. А мне уж недолго осталось.
Он вынул из кармана плаща мятую пачку папирос «Тройка» и прикурил от спички, чиркнув ею о задубевший ноготь.
– Эти папиросы вас погубят.
– Мокрота от них легче отходит, – закашлявшись, сказал Борис. – Лучше эту дрянь отхаркать, чем внутри копить.
– Поговаривают, что нашего короля сгубит курение.
– Все равно, эта гадость убивает не так быстро, как революция. Лучше уж от папирос помереть. На мой век хватило с избытком. В блокаду мы тараканов ели – как видишь, выжил.
– Многим не довелось выжить.
– Не довелось… Она снова замуж выйдет.
– Простите, я не понял?
– Мать ваша снова замуж выйдет. Она еще не старуха. Встречается с одним мужчиной, Григорием зовут. Она вдова, и он вдовец. Шеф-повар в «Метрополе».
– Опять повар. Невысоко она метит. У вас же в семье большой человек есть.
– Больших людей теперь не осталось. Всех больших людей в революцию убрали, ради этого ее и устроили. Ты, наверно, Юрочку имеешь в виду. Он в Москве и вечно занят.
Редж не стал рассказывать деду, что Юрий Петрович Шульгин находится в Ленинграде, но задерживаться здесь, да и вообще в Советском Союзе, не собирается. Редж затеял дело, в котором не признался бы даже матери. Она внесла в комнату самовар и блюдо с зефиром ее собственного изготовления. Стаканы с выгравированными на них серафимами уже стояли на столе.
