А она ждала чего-то другого. Он сначала не знал чего, а потом догадался. Пристроил трубку на сгиб локтя и договорил:
— Я понимаю, что вы не сможете меня простить.
Простить. Не самое популярное слово в его лексиконе. Жажда прощения пропитала Пола насквозь; он алкал прощения, как некогда алкоголя.
Повисло долгое молчание.
— Забавно, — в конце концов сказала она, хотя Пол давным-давно не находил в этом мире ничегошеньки забавного. Он поднял голову; лицо у нее было невозмутимое. — Я об этом думала. — Она прямо как учительница — знает, что говорит, сразу видать. — В Библии написано: «Прощайте и прощены будете»[55]… а буддисты верят, что ненависть лишь умножает ненависть и страдания. А я… не знаю. Я знаю, что больше не хочу держаться за ненависть. Я не могу.
Она разглядывала лицо Пола, будто размышляла, мерзок он или нет. Если хочешь прощения, сообразил Пол, надо, выходит, и самому прощать. А он до сих пор кое-чего отцу не простил. В башке не укладывается, как простить отца.
— Томми учит меня каждый день, — продолжала она, и Пол чуть не грохнулся со стула. Томми ее учит? Что она несет? — Заставляет отпустить его, — пояснила она, — отдаться мгновению, здесь и сейчас. И в этом мгновении есть радость. Если у тебя получится.
Пол ушам не верил. Она сидит тут, болтает про то, как учится у мертвого сына, втирает ему, Полу, про радость. Полу! Может, он ее свел с ума — теперь на его совести еще и это.
— Как у тебя дела? — тихо спросила она. — Плохо?
Что она хочет услышать? Что дела у него плохо?
Что ничего, так себе?
— Как заслужил, наверно, — просто ответил он.
Она не возразила, но и не обрадовалась.
— Пиши мне, — сказала она. — Будешь мне писать? Я хочу знать, каково тут и как тебе живется. Я хочу знать правду.
— Ладно.
Даже если она спятила, подумал он, ей можно рассказать. Можно рассказать ей обо всем, что с ним тут творится, — обо всем, чего лучше не знать мамке.
— Договорились? — спросила она. Пол кивнул. Она встала. Туго затянула пояс плаща — совсем худая, переломится в две секунды, и однако Пол различал в ней силу, какой ему в этой жизни не светит. Она подняла руку и помахала, и по лицу ее скользнула улыбка — вспыхнула и пропала, такая мимолетная, что, может, Полу и примерещилось.
После этого он слегка поуспокоился. Его перестало бесить шершавое касание робы к коже и как минуты здесь не перетекали, а врезались одна в другую, и никуда от них не спрятаться — разве что читать романы из тюремной библиотеки, и к школьным экзаменам готовиться, и разговаривать с мамкой, которая приходит проверить, как у Пола тут дела. Он писал миссис Крофорд, рассказывал ей правду. Каждое утро очухивался от глубокого сна без сновидений, по-прежнему удивляясь, что очутился здесь.
В библиотечных романах люди жили среди туманных холмов в хижинах из торфа и камней, растили драконов и учились магии. Тайны их передавались от матери к сыну.
Теплая волна лизнула Андерсону ноги.
Он медленно зашел в воду, прекрасно понимая, что в любой момент можно возвратиться, и вода обняла его икры, и ноющие колени, и бедра, и грудь. Андерсон колебался до последнего, пока песчаное дно не ушло из-под ног, и даже тогда, уже поплыв, обернулся и совсем близко увидел берег, и свои сандалии, и свою книгу — лежат на песке, поджидают его.
Пляж пустовал. Туристам еще рано, а рыбаков на этой стороне острова нет. Как будто весь мир спит, один Андерсон бодрствует. Тут и там росли редкие пальмы, скалы держали воду в горсти, посреди пляжа торчала многоязыкая табличка, предупреждавшая про морское течение. Прочесть ее Андерсон уже не умел — во всяком случае, на этих языках, — но знал, что там написано.
Он поплыл, и прозрачная зелень воды уступила густой синеве. Он плыл, пока сандалии не превратились в две крапинки на песке, а книга — в голубое пятнышко. Приятно, когда мускулы работают, а течение им помогает. К Андерсону прилетали слова, и он за них цеплялся. Тишина. Океан. Хватит.
Надо было кому-нибудь сказать. Можно было сказать этой женщине, например, которая ему написала. У которой сын. Воспоминание о последнем случае волоском привязывало Андерсона к берегу — только этот волосок и не пускал в открытый океан. Можно вернуться, снова отправить ей письмо. Он хотел написать «Прощайте», но не вышло — получилось неправильное слово. Он надеялся, что она все равно поняла.
Если выбросить это из головы, отдаться течению, волосок легко порвется сам.
Подумай о другом. Андерсон закрыл глаза. По дрожащему оранжевому исподу век побежали темные пятна.
Шейла.
День, когда он познакомился с Шейлой.
Суббота. Андерсон рано ушел из лаборатории, сел в первый же поезд, какой попался, доехал до конечной и пешком дошел до пляжа. Сидел на влажном песке, угрюмо размышлял. Целая вселенная, мы столько всего не знаем. Почему же он застрял в клетках с крысами?
Неподалеку на пляжной подстилке сидели две девушки. Блондинка, рыжая. Две глупые девчонки ели рожки мороженого и смеялись над Андерсоном.
Блондинка оказалась храбрее. Подошла.
— Вы верующий?
— Ни капли. А что?
Андерсон посмотрел. Щеки у нее порозовели на солнце — или, может, она краснела. Волосы стянуты на затылке лентой, но светлыми летучими мазками обрамляют лицо.
— А мы думали, верующий. Вы так одеты. У вас что, плавок нету?
Он оглядел себя. Оделся как обычно, аспирантская униформа — белая оксфордская рубашка с длинным рукавом, черные брюки.
— Нету.
— Ага. Ясно. Кто ж приходит на пляж таким серьезным.
Легкомысленная девчонка, дразнится. Мускулистое белое тело. Глазам больно смотреть. Дурацкий купальник в горошек.
Андерсон нахмурился:
— Вы смеетесь надо мной.
— Ага.
— Почему?
— Ну а кто ж приходит на пляж таким серьезным?
Голубые глаза нежны и насмешливы. Да что происходит-то? Голова от нее кругом.
Мороженое текло по рожку ей на пальцы. Андерсона посетило наистраннейшее желание их облизать.
Пропаду ни за грош, горошек.
— У вас мороженое тает, — сообщил ей Андерсон.
Она облизала рожок, потом пальцы, один за другим, смеясь над собой. Просто хохотушка, решил было он, но нет — смех ее поднимался из глубин, раскатывался в воздухе, занимал пространство. Мороженое, подумал Андерсон, и головокружительный восторг поднялся по телу прямо от бледных подошв. Тайный ключ к жизни — мороженое. Ее смех звенел у него в ушах, не умолкая.
Андерсон надеялся, что этот смех никогда не умолкнет.
