У Олив заколотилось сердце. Глядя на эти ошметки из жизни ее родителей, на оброненные ими когда-то словечки, Олив испытала отрезвляющее чувство: она совсем не знает своей подруги.
Хлопнула входная дверь, и у Олив пробежали мурашки по коже. Шагов не последовало, и она сказала себе, что это ветер. Но доносившийся вой действовал ей на нервы, и в ее воображении возник волк, спустившийся с гор. Она уже собиралась покинуть комнату Терезы, когда увидела на полу фотографию. Двое перед картиной «Руфина и лев». Она улыбается, а Исаак с чуть вздернутыми бровями принял позу автора законченного произведения. Олив раньше не видела этой фотографии, и сейчас она бессознательно сунула ее в карман.
Уходя по коридору, она увидела картину Исаака, приставленную к стене. Тереза, надо думать, принесла ее сюда с глаз долой. Олив в очередной раз сразили эти ненатуральные лица, ее и матери, два манекена, шокирующие своей внутренней пустотой.
Она вышла из коттеджа, и перед ней открылись холмы. В небе курился белый дым, напоминавший о пожарах. Исаак знал эти холмы получше, чем Дон Альфонсо, и, наверно, успел где-то тут укрыться. А вот у Терезы на это просто не было времени. Олив предчувствовала катастрофу и ничего не могла сделать.
– Тереза! – позвала она в пространство, которое вернуло ей призыв. – Тереза! – снова закричала Олив, охваченная паникой. Но все, что она слышала, – это эхо, разносившее имя среди холмов.
XX
Ее засек Хорхе, когда она нырнула в лес за деревней. Они с Грегорио охотились в тех местах, и он случайно, повернув голову, заметил мелькнувшую загорелую ножку и темную косичку. Дальнейшее перевернуло жизнь деревни, которая, казалось, была обречена оставаться неизменной. Как бы свидетели тех событий ни желали отмолчаться, болезненному следу, длинному и неуничтожимому, суждено было протянуться на многие годы.
Находись Хорхе подальше, быстроногая Тереза от него, куда более грузного, наверняка бы ускользнула. Вдвоем же они выследили ее среди деревьев. Хорхе сделал предупредительный выстрел в воздух, Тереза обернулась, и Грегорио, воспользовавшись моментом, схватил ее сзади.
Она лягалась и кричала, но хватка не ослабевала.
– Где он? – заорал Хорхе, продираясь сквозь заросли папоротника.
– Ты о чем? Пусти меня! – Ей казалось, что сердце упрямо лезет вверх, а язык сейчас западет в горло.
– Где твой брат?
– Я не знаю!
Хорхе преодолел последние шаги и оказался с ней лицом к лицу. На нее пахнуло скисшим вином.
– Все ты знаешь, стерва глазастая, маленькая шпионка. Где он?
– Да не знаю я, – повторила она.
– Привяжи ее к дереву, – сказал Хорхе, но его напарник заколебался. – Ты меня слышал. Давай!
Грегорио медлил.
– Хорхе, я не знаю, где он, клянусь. – Тереза хваталась за соломинку. – Ты думаешь, он мне сказал бы? Никто мне ничего не говорит…
– Твой брат прошлой ночью спалил полдеревни. Считай, что он труп. И ты нам все расскажешь.
Он потащил ее за косу к дереву.
– Вы вместе в школе учились. – Она задыхалась от боли в черепной коробке. – Вы двадцать лет друзья, – шипела она. – Как на тебя посмотрит твоя мать?
– По крайней мере, у меня есть мать, в отличие от некоторых, – отбрил он ее.
– Грегорио, ты дрожишь, – обратилась она к более податливому напарнику, почуяв, что ему не по себе, и близкая к тому, чтобы совсем потерять голову от страха.
– Хорхе, давай отвезем ее в участок, – предложил он.
– Заткнись.
– Ну, правда. Я не буду ее привязывать. Дон Альфонсо ведь не говорил… Давай посадим ее в грузовик.
В конце концов Хорхе уступил, и они отвезли Терезу в одиночную камеру штаба гражданской гвардии, где она провела ночь.
– Проследи, чтобы она не покончила с собой. – Хорхе сплюнул на пол. – Как ее мамаша.
– Что? – изумился Грегорио.
Хорхе смерил его недоверчивым взглядом.
– Только не говори мне, что ты не знал. Ее мать утопилась. Не иначе как надоело возиться с этим куском дерьма. – Последнюю фразу, повысив голос, он обратил в сырой коридор, так чтобы его услышала в своей камере Тереза.
Она почти не спала. Одежонка на ней была так себе, а одеяло ей не предложили, но терзалась и дрожала она не столько от холода, сколько от мысли, что никто из хозяев за нее не заступился. Среди ночи, вглядываясь в темноту из-за решетки и вспоминая жестокие слова Хорхе, Тереза убеждала себя, что Олив должна появиться с минуты на минуту. Сейчас она выкрикнет ее имя и потребует, чтобы эти звери ее выпустили. Если не верить в спасение, то остается только ждать, что скоро появится расстрельная команда.
Однако Олив так и не пришла, как и Гарольд, чей авторитет был бы повыше. И когда занялся рассвет, Тереза сказала себе: «Все правильно, все правильно, с какой стати они должны прийти?» – и даже порадовалась, что никто не видел, как разлетелись в прах ее надежды.
В восемь утра к ней в камеру пришли Хорхе и Грегорио. Она сидела на койке, прижавшись всеми позвонками к холодной каменной стене.
– Встать! – приказал Хорхе.
Она встала, он подошел ближе.
– Тереза, последний раз спрашиваю. Где твой брат?
– Я не…
Он врезал ей по скуле, и она, откачнувшись, ударилась головой о стену.
– Я спросил, где он?
Тереза начала кричать, а он продолжал бить ее, тут что-то выкрикнул Грегорио, и она потеряла сознание. Очнулась она в кузове грузовика, подпрыгивающего на ухабах; глаза завязаны, во рту шатающийся зуб и железистый привкус крови.
Тереза повернула голову навстречу ветру, пытаясь определить, куда они направляются, но она пока не ориентировалась в пространстве. Ныла шея, пульсировало в висках. Повязку затянули так сильно, что она давила на глазницы. Пахло по́том и как будто чужой кровью. Что, конец? Где-то в душе, да и в снах, она страшилась этого момента. Ей выстрелят в голову на задах какого-нибудь заброшенного строения, подальше от ее дома. И кто о ней вспомнит? Кто ее оплачет?
Грузовик остановился. Она услышала, как мужчины выскочили из кабины и открыли кузов.
– Не убивайте меня, не убивайте, – умоляла она, слыша дрожь собственного голоса и удивляясь этой неуемной жажде жизни и своей готовности пойти на любое унижение. Все, что угодно, лишь бы выжить. – Грегорио, пожалуйста. Пожалуйста. Спаси меня.
Но Грегорио молчал. Кто-то взял ее за руку, провел несколько шагов и силой усадил на стул. Затем человек удалился, похрустывая подошвами по гравию. Лицо ощутило солнечное тепло, а чувствительные веки – золотисто-оранжевый свет, пробивающийся через наглазную повязку. Вот и всё, подумала Тереза.
– Олив, – зашептала она, – Олив… – Тереза снова и снова повторяла это имя, и наконец повязку сняли. Сначала она только услышала хлопанье птичьих крыльев. Потом она приоткрыла глаза и, поморгав, привыкая к яркому свету, с удивлением увидела справа от себя Олив с золотым ореолом вокруг головы, а за ее спиной белые квадраты домов.
