***
В те полгода, что Шатобриан провел в Лондоне, он часто писал к Жюльетте: более тридцати писем. Чувствуется, что он трепетал, его распирало от уверенности в себе, он хозяйской рукой вел свои дела — как и дела своего государя, — к тому же он любит Жюльетту, не забывает Шантильи, пусть она поймет его и поможет, чем может, в Париже. В его планах было сделать так, чтобы его отправили на ближайший конгресс Священного Союза, точное место проведения которого еще не было известно, но было уже ясно, что он может выдаться бурным, если ситуация в Испании еще ухудшится: трон Фердинанда VII, по происхождению Бурбона, но явно бездарного правителя, мог быть поколеблен либеральной оппозицией, которая уже навязала парламентскую систему в Мадриде.
Шатобриан вел сеанс одновременной игры: с одной стороны, он ожидал, что г-жа де Дюрас, все так же преданная ему, но уязвленная предпочтением, которое ее кумир оказывал Аббеи, убедит Виллеля. С другой стороны, прекрасная Жюльетта, к которой прислушивался Матье (между прочим, министр иностранных дел, непосредственный начальник Рене), должна была склонить его к тому, чтобы на встрече держав вместе с ним присутствовал посол в Лондоне.
Всё это еще было писано вилами по воде. Ибо хотя, с точки зрения Замка, благородный виконт рассуждал правильно, никто не сомневался в его карьеризме. Это слово не в полной мере передает исступленное стремление выдвинуться вперед, не имевшее ничего общего с вульгарной любовью к власти ради власти: политические союзники Шатобриана не слишком хорошо себе представляли не столько чего он хочет добиться, сколько почему… Они смотрели, как он умирает от нетерпения, пока не получит того, чего хочет, — поста, посольской должности, — а потом, при первом разладе, заявляет, что он «сыт всем этим по горло»! С какой стати такая обидчивость? Его гневливость уже была притчей во языцех, живость реакции поражала. Когда нужно, он блистал, пылал и разил своим красноречием: он излучал сияние и знал это, играл на этом и был готов заставить дорого заплатить каждого, кто станет ему поперек дороги. Одним словом, он не был по натуре высокопоставленным чиновником, его было слишком трудно использовать, и все же лучше было иметь этот ценный феномен на своей стороне, чем против себя!
Легко понять, что кружок «крайних» в тихих приемных Марсана остерегался столь кипучей натуры. Задача г-жи де Дюрас и г-жи Рекамье была не из легких… И все же они с ней справились.
Госпожа де Буань, не принадлежавшая к «крайним», не бывшая тихоней и не любившая Шатобриана, очень сурово отозвалась о письмах Рене к Жюльетте: она ознакомилась с ними в 1859 году, в версии, опубликованной г-жой Ленорман. Вот что она написала тогда племяннице Жюльетты:
Это нестерпимое тщеславие, это безудержное честолюбие, беспрестанно эксплуатирующее мягкость бедной женщины, чтобы плести интриги, которые столь явно были противны ее природе, и за которые он расплачивался парой ласковых слов, стремление к маленькой келье, очевидно предназначенной служить переходом в золоченые гостиные, — все это возбудило во мне возмущение, которое я часто ощущала. Видно, чары его над ней были слишком сильны, раз она, с ее проницательным и утонченным умом, не возмутилась всеми этими уловками. Она и возмущалась несколько раз, но это длилось недолго.
Г-жа Буань прочла лишь выхолощенную версию переписки, на которую она столь яро нападает: целомудренная Амелия вымарала фразы личного характера, пересыпавшие речи посла. Изменилось ли бы мнение г-жи де Буань, если бы она о них узнала? Вряд ли. Для Жюльетты же всё было иначе: в этом сжатом, повелительном тоне, в этой сухой пылкости был весь Шатобриан. Одно-единственное из таких повелений должно было надолго окрасить внутренний мир той, которой оно предназначалось… И Шатобриан был слишком великим писателем, чтобы не осознавать производимого эффекта, не то чтобы он не был искренен, просто сила слов обладает странной властью и в том числе дает немедленное отпущение грехов тому, кто соединяет слова меж собой. Судите сами, ужасен Рене или неотразим:
Лондон, 7 мая 1822 г.
Здесь завтра ожидают г-на де Брольи и г-на де Сталя. Они сообщат мне новости о Вас. Прошу Вас, будьте посдержаннее с Адрианом. Вы не представляете, что пишет мне г-жа де Дюрас.
Я завален работой. Наши дела здесь идут превосходно; если бы они так же шли во Франции, Ваши друзья либералы не были бы столь злобными. Как бы там ни было, мое предсказание осуществится и они будут побиты бедным маленьким роялистским правительством, таким невзрачным на вид. Однако это правительство сделало много глупостей со времени моего отъезда, и роялисты имеют все причины жаловаться. Я написал, чтобы всё поправить. Частная переписка, которую печатают в английских газетах, также беспрестанно призывает меня во Францию, чтобы стать премьер-министром. Не знаю, что могло породить эти глупые слухи.
Покидаю Вас; валюсь с ног от усталости. Я сегодня написал длинную и крайне важную депешу.
Отчего я не в маленькой келье!
Лондон, вторник 3 сентября 1822 г.
Дело сделано; но с какой неохотой со стороны Матье! Виллель был бесподобен и целиком на Вашей стороне. Я смогу уехать лишь в следующее воскресенье, 8 сентября. Так что я увижу Вас не раньше 11-го или 12-го. Но скажите, не могли бы Вы встретить меня в Шантильи? Я постараюсь сообщить Вам точный день и час, когда я смогу там быть. Я увидал бы Вас прежде всех, мы бы поговорили! Мне столько нужно сказать Вам, столько чувств я таю в своем сердце уже пять месяцев! При мысли, что я Вас увижу, мое сердце бьется сильнее.
А Жюльетта? Билось ли ее сердце, когда она приезжала к нему в Париже, где он жил с 10 сентября по 3 октября? Мы не знаем, но разве можно сомневаться? Это возвращение было подготовкой к новому отъезду, на сей раз радостному, — в Верону, где должен был состояться новый конгресс Священного Союза. Хотя из этого собрания ничего не выйдет, Шатобриан отправлялся туда с воодушевлением: ради дипломатического цветника, собравшегося на берегах Адидже, стоило сделать крюк.
От Вероны к Трокадеро
Пока мирная область Венеция с большой помпой готовилась к конгрессу, Жюльетта гостила в Монморанси вместе с молодым Ампером, который, по его собственному признанию, «был ею опьянен». Матье, возглавлявший французскую делегацию (и не сумевшей отделаться от назойливой супруги, последовавшей за ним), поехал в Верону и остановился по дороге в «знаменитой, любопытной и печальной Венеции», в которой никогда не бывал. Он первым сообщил Жюльетте о внезапной смерти дорогого ее сердцу друга — прославленного Кановы, случившейся 13 октября. Его соотечественники скорбели. Г-жа Рекамье — тоже, она поспешила передать Матье письмо к брату скульптора, аббату, чтобы доставить его в Рим с диппочтой.
В середине октября 1822 года в Вероне, вокруг министра иностранных дел, собрались французские официальные лица, намеченные для участия в конгрессе, — четыре посла при дворах союзных держав: посол в Лондоне, виконт де Шатобриан; в Санкт-Петербурге, граф де Ла Ферроне; в Вене, герцог де Караман, и в Берлине, граф де Рейневаль. Все более или менее влиятельные государи были там, за исключением нетранспортабельного Людовика XVIII и английского короля, приславшего вместо себя Веллингтона, что позволило Шатобриану простодушно сказать: «Я был представлен королям, я знал их почти всех».
