Той же ночью я поговорил с Шулой и, надеюсь, это не смутит моих детей и внуков, занимался любовью с этой женщиной, которую любил всем сердцем почти пятьдесят лет.
Я решил ничего не скрывать. Каждому, кто спрашивал меня, как я себя чувствую, я отвечал: «Хорошо. Правда, у меня рак». Должен признать, разнообразие ответных реакций немало позабавило меня. По-моему, в этом есть что-то смехотворное – когда пишут, что кто-то «скончался после длительной тяжелой болезни», не называя вещи своими именами. У меня был рак, и я не понимал, почему я должен этого стесняться.
В феврале 2008-го я полетел в Нью-Йорк, чтобы испытать на себе новый метод лечения, которого не было в Израиле. Как вы уже знаете, он не имел успеха, но по крайней мере я с полным основанием могу дать рекомендацию тем, кто думает попробовать новаторские способы лечения рака за границей: возьмите эти двадцать тысяч долларов, дайте их своим детям и попросите устроить роскошную вечеринку в годовщину вашей смерти. Она будет гораздо лучшим применением этим деньгам.
Когда распространилась весть о том, что я умираю, раввины предприняли еще одну, последнюю попытку взять меня штурмом. Приходил раввин Арье Дери, приходил раввин Лао, все пытались убедить меня хоть один раз наложить тфилин или помолиться вместе с ними или хотя бы позволить Яиру прочитать по мне кадиш после смерти. Как ни странно, это не рассердило меня. Я оценил их усилия и верю, что они действовали из лучших побуждений. В эти моменты – рождения и смерти, когда перед нами является чудо творения или открывается драма нашей бренности, большинство людей действительно нуждаются в религии.
Я отказал им по двум причинам: во-первых, потому что знал, как будут торжествовать ортодоксы, услышав об этом. Во-вторых (и это более важно), так как я не позволял первобытным страхам управлять мной в течение жизни, то не собирался позволять им это и после моей смерти. Бог – это сказка, придуманная людьми, чтобы не бояться того, чего они не понимают. Я не боялся, поэтому не нуждался в нем.
За день до того, как я лег в больницу в последний раз, я позвонил Ализе и попросил встретиться в ливанском ресторанчике в Абу-Гош, под Иерусалимом.
– Если мои не захотят позволить мне умереть, – сказал я ей, – тебе придется сказать им, что это именно то, чего я хотел.
Ализа заплакала.
– Поешь хотя бы оливки, – почему-то сказала она, и я вспомнил свою первую в жизни оливку, которую съел шестьдесят лет назад на военной базе в Бейт-Лид.
За несколько дней до смерти у меня появилась еще одна, последняя, возможность побыть тем, кем я был всегда, – человеком, который сам устанавливает себе правила.
Метастазы распространились в легкие, а оттуда в печень и почки, и врачи начали химиотерапию. Я пролежал целый день, уставившись в потолок. Шула и Мерав сидели рядом. Вечером Яир пришел сменить их, и мы вместе смотрели, как «Маккаби» играла в матче за Кубок Европы. Во время очередного тайм-аута комментатор сообщил: «На следующей неделе “Маккаби” будет играть дома против мадридского “Реала”».
– Этот матч, – сказал я Яиру, – ты уже будешь смотреть один.
Он улыбнулся, взял меня за руку, и я заснул. В середине ночи я проснулся и услышал, как он тихо плачет в темноте. А еще я почувствовал, как содержимое капельницы переливается в мою вену, и вдруг понял, какой это идиотизм. Что я пытаюсь выгадать? Еще несколько месяцев в больнице, за которые я облысею, похудею, потеряю остатки разума и вконец измучаю родных? Зачем?
Той же ночью я раскрыл главный секрет неизлечимо больных: они всегда убеждают себя в том, что «когда приблизится конец, я сам решу, продолжать или прекратить», но, когда этот момент приходит, они уже измучены, а сознание их слишком затуманено, чтобы решать самим. Поэтому решение остается за врачами, а врачи всегда пытаются продлить им жизнь как можно больше, поскольку давали клятву и прошли подготовку и не могут по-другому.
Утром я проснулся и попросил о встрече с Эхудом и Ализой. Они приехали, и я взял с них расписку, как со свидетелей, на документе, в котором сообщал, что отказываюсь от лечения, продлевающего жизнь. Мой внук Йоав, который находился с нами в палате, спросил, почему, собственно, родственники не могут подписаться под этим документом.
– Потому что это позволяет предотвратить ситуацию, когда жена, которая пытается избавиться от больного мужа, или дети, которые хотят ускорить получение наследства, заставляют больного поставить свою подпись вопреки желанию, – объяснил я ему.
– Ты знаешь, – сказал Йоав после некоторого раздумья, – это очень разумный закон.
– Знаю, – ответил я, – я сам его принял.
Когда они ушли, я позвал врачей и потребовал немедленно прекратить химиотерапию.
– Но, Томи, – сказал профессор Барабаш, срочно вызванный в палату, – мы можем помочь тебе прожить еще шесть месяцев.
– Вот так? – обвел я рукой палату. – Это ты называешь жизнью?
Остальные врачи тоже пытались уговорить меня, но я уже принял решение. Одна из них, к моему удивлению, расплакалась.
– Ты знаешь, – сказала она мне, – здесь, в отделении онкологии, я должна была бы каждый день сталкиваться с людьми, принимающими такое решение, но, честно говоря, ты первый, кто так решил и стоит на своем.
Я улыбнулся и продолжал говорить с ней, пока она не успокоилась.
В последнюю неделю жизни я не хотел видеть никого, кроме самых близких. Мерав сидела возле меня часами, гладила мою руку и повторяла снова и снова «Бушик, Бушик» – так называли меня дети, в то время как Шула держала другую руку и гладила лоб. Яир проводил рядом со мной ночи и описывал мне то, что показывали по телевизору, когда я не мог открыть глаза. Мне давали морфий, чтобы ослабить боли, и каждый раз я погружался в чуть более глубокий и чуть более темный сон, зная, что именно так я уйду: медленно погружаясь во тьму, окруженный любовью. Я никому не советую умирать, но, если придется уходить, лучше всего именно так.
Первого июня 2008-го, до наступления рассвета я начал свое последнее погружение. Время от времени мое сознание прояснялось, но я понимал или, возможно, чувствовал, что это конец. Есть что-то обманчивое в том, как работает мозг человека в последние часы жизни. Я думал об отце, я видел его так ясно и отчетливо, как не видел с тех пор, как его у меня забрали. Маму тоже видел – красивую, как всегда. Я думал о том, что сейчас я самый худой за последние сорок лет, но не сумею насладиться этим. Я чувствовал руки своих родных и, дыша все тяжелее, будто издалека слышал их голоса. В какой-то момент я чувствовал свое дыхание, и меня огорчало, что оно было таким громким и резало слух, и я не мог расслышать, что мне говорила Мерав. Не могу утверждать, что «жизнь проносилась перед моими глазами», я был в состоянии безмятежности. Я осмыслил свою жизнь и понял свою смерть. И был в мире с обеими.
И тогда я перестал дышать.
Наступила тьма.
Знаю, некоторым интересно: что там, после смерти.
