Кроме того, со смертью и болезнями был связан целый ряд духов «низшей» мифологии. Достаточно много сведений сохранила отечественная традиция о лихорадках – женских духах, олицетворениях данной болезни. Именно защите от лихорадки посвящены древнейшие дошедшие до нас заговоры, записанные на найденных в Новгороде берестяных грамотах. В грамоте № 734, датируемой 40–60 гг. XII в., три раза повторятся имя ангела Михаила, который упоминался в записанных в гораздо более позднее время заговорах от лихорадки. Еще более интересен текст грамоты № 715, датируемой первой половиной XIII в.: «Три девя(то) анеело, три девя ароханело, избави раба (Бо) жея Михея трасавиче молитвами святыя Богородичя» – «Тридевять ангелов, тридевять архангелов избавьте (букв.: избавь) раба Божия Михея от лихорадки молитвами святой Богородицы»820. О том значении, которое придавало население магической защите от лихорадок и в более поздние эпохи, красноречиво говорит следующий факт. И.Е. Забелин вспоминал, что когда в XIX в. археологи раскапывали Чертомлынский курган, то местное население этим было очень недовольно, поскольку на вершине кургана стояла каменная баба, которую жившие по близости крестьяне считали целительницей от лихорадки. Случившуюся вскоре засуху они приписали тому, что изваяние было положено у подошвы кургана. Ропот прекратился, когда ее поставили на другой курган. Однажды на заре историк увидел, как к каменному идолу подошла крестьянка с ребенком на руках, кланялась изваянию и подносила к нему ребенка. В завершение она положила перед бабой монету как жертву за избавление ребенка от лихорадки821. Как видим, несмотря на все почти тысячелетние старания христианства, языческие представления достаточно крепко держались в простом народе.
А.Н. Афанасьев приводит русское поверье о лихорадке, которая представлялась простым народом в облике девяти или двенадцати сестер, живущих в аду. Это злые безобразные девы, чахлые, заморенные, вечно голодные, иногда даже слепые и безрукие. Чехи считали, что их девяносто девять. 2 января Мороз выгоняет их из ада, и они летят к людям, становясь опасными с 25 февраля. Невидимые, они целуют свои жертвы (о том, кому болезнь обметала губы, говорилось «его поцеловала лихоманка»), а иногда оборачиваясь соринкой или мухой, падают в пищу или попадают в глаз. Согласно народным представлениям, если бросить эту соринку или муху в печь, то лихорадка сгорит, а если вложить ее в яичную скорлупу и подвесить в трубу, то будет страшно мучиться. В Тульской губернии считали, что шесть этих сестер уже погибли подобным образом, а три еще рыщут по миру. Показательно, что, боясь раздражать лихорадку, крестьяне зачастую звали ее не настоящим именем, а, стремясь задобрить, ласково именовали ее кумой, добрухой, теткой и т. п. В некоторых местах на Руси старшую лихорадку называли Невея, что, как отмечал А.А. Потебня, роднит лихорадку со смертью (др. – русск. навь). С другой стороны, А.Н. Афанасьев отмечал ее связь с названиями нечистой силы: ворогуша – лихорадка и враг (ворог) как обозначения дьявола; лихой – злой дух, др. – русск. лихновьць – сатана и лихорадка. Заболевшие лихорадкой шли на то место, где, как они считали, в них вселилась эта болезнь, обсыпали вокруг себя ячневою крупой, кланялись на все стороны со словами: «прости, сторона-мать сыра земля! Вот тебе крупицы на кашу; вот и тебе кумаха!» Как отмечает А.Н. Афанасьев, обращение к земле замечательно, так как в ее недрах заключен тот страшный мир, где царствует смерть со своими помощницами-болезнями и пленниками-мертвецами822.
«У чехов девица, захворавшая лихорадкою, должна трижды обежать пруд, и, обегая в первый раз, бросить в воду кусок хлеба, во второй – веретено, а в третий – пачку льна; эти приношения задерживают лихорадку в ее подводном жилище, и она уже не приходит в обычное время мучить больную»823. Данный ритуал показывает, что у западных славян эта болезнь соотносилась как с земледелием, так и с прядением – занятиями, присущими другим женским мифологическим персонажам. Интересен и белорусский способ предотвращения этой болезни: они ели с освященной вербы девять почек, чтобы не болели зубы и не было лихорадки. Таким образом, ветвь растения, связанная с одним женским персонажем, обладала силой отвращать зло, носителем которого выступал другой женский персонаж. Связаны были лихорадки и с другим архаическим матриархальным символом – змеем: «Крестьяне, в предостережении от лихорадок, носят на шее змеиную или ужовую шкурку или ожерелье из змеиных головок; для защиты от чар и недугов привязывают к шейному кресту голову убитой змеи…»824 В.В. Иванов уже высказывал предположение, что двенадцать лихорадок связаны с упоминавшимися выше двенадцатью пятницами. Не исключено, что первые являются негативными отражениями вторых, поскольку тому, кто соблюдает установленные для этого дня табу, эта болезнь не страшна: «Кто соблюдает пятницы, к тому, по общему поверью, не пристанет лихорадка»825. Данные языка показывают восприятие болезней как божьей кары различными славянскими народами: «Славянские названия болезней соединяют с ними мысль о карающем божестве: bogine – оспа, boza rana – язва, чума, bozy bic или boza moc (божья сила) – падучая, бешенство, boza ruka – паралич… В русских областных говорах: божье или божья немочь – падучая; божья – эпидемия («божья ходит»); одержимых припадками беснования и помешанных называли божевольными и божегневными, что свидетельствует за древнейшее воззрение на болезнь как на божью волю и божий гнев»826.
Образная народная речь даже отразила то, как представлялся нашим далеким предкам процесс распространения эпидемических заболеваний. Так, слово зараза было образовано от глагола разить, а слово язва обозначало не только болезнь, но и рану, в народе болезни называются прострел, стрелье и т. п. С другой стороны, русскому слову язва родственны хорутанские jeza «гнев», jezitise «сердиться», яросл. диал. яжжить – «вздорить»827. Данные лингвистические наблюдения подтверждаются народным описанием распространения сибирской язвы: «Народ думает, что это происходит от невидимых стрел, пускаемых язвою, которую олицетворяют в виде женщины, под покрывалом и в шапочке, похожей на клобук, в черной одежде, с распущенными по плечам черными волосами, разъезжающей по полям в черной колеснице на вороных конях и пускающей ядовитые стрелы во все стороны… О человеке, пораженном пущенною язвой стрелою, говорится, что того-то «в лицо, в шею язвило; стрелило», и образовались бранные слова: «чтобы его язвило, чтобы его стрелило». В противовес этой «черной» силе призывали в заговоре от сибирской язвы «небесные силы» во главе с Ильей-пророком – «небесных сил воеводою»: «Спустите мне тридцать ангелов в златокованном платье, с луки и стрелы. Отбивайте и отстреливайте… ветроносное язва… туда, куда крылатая птица отлетает, на черные грязи, на точусие болота…»828
Весьма показательно, что спасителем от язвы выступает именно Илья-пророк, на которого в данном заговоре переносится титул архангела Михаила. По всей видимости, данная подробность была обусловлена тем обстоятельством, что новый христианский персонаж заменил в народном сознании прежнего громовержца Перуна, который, как верховный бог новой патриархальной религии, отвращал от людей то зло, которое несли им отвергнутые персонажи матриархальной мифологии. С другой стороны, само представление о болезни, вызываемой вредоносными стрелами того или иного сверхъестественного персонажа, весьма архаично и восходит к эпохе индоевропейской общности. Образ действия сибирской язвы в глазах русских крестьян ХIХ в. весьма напоминает описание эпидемии, возникшей в результате стрел Аполлона, внявшего мольбам своего жреца Хриза:
