Свет погас, остался лишь один луч, падавший на рояль.
– Это называется «Я не гибну», – сказала Аня.
Прошло столько времени, и она наконец исполнила тот вариант песни, какой предпочитала всегда, – только голос и рояль. Кроме того, она изменила темп, замедлила его, и песня стала не «антилюбовным» раритетом, понравившимся Ларри Бреккеру, а самокритичным рассказом о неспособности Ани полностью отдаться другому человеку. Она винила в этом «большую жажду» – под которой подразумевала, полагаю, жажду творчества. Первый вариант песни был сочинен Аней в девятнадцать, однако ей потребовалось тридцать лет, чтобы самой осмыслить написанное.
Аня встала, вернулась, неловко ступая, в центр сцены, перекинула через плечо ремень гитары.
– Ну, хорошо. Поехали. Раз-два-три-четыре.
Началась «Забудь меня», и музыканты впервые, по-моему, стали сыгрываться по-настоящему, работать с полной отдачей. Да и вид у Ани, тоже впервые, стал довольный. Она держала взятый ими высокий темп, исполнив беззаботную «Сумеешь взлететь», голос ее раскачивался, как на качелях, вверх-вниз. В финальной фразе, перед самым переходом в другую тональность, Аня стремительно приподнялась на своем табурете и ткнула пальцем вверх, весьма буквально подсказывая музыкантам. И они поняли.
После чего Аня представила каждого из них, а затем сказала:
– Ладно, для прикола мы сыграем песню, которая много для меня значит. И, Фредди, я не знаю, здесь ли ты. Почему-то думаю – здесь. Так что спасибо за цветы. Я буду петь для тебя.
Я боялся услышать «Песню для Фредди», однако журчащая басовая партия и звон гитар оказались вступлением к «Крепче». Аня пела ее так же, как в клубе Сохо в первую нашу ночь. Ее ставший хрипловатым голос выводил «Путем далеким, непонятным / Одной мне страшно идти» с прежней трепетностью.
Вернувшись за рояль, Аня спела гипнотическую «Джулию в судилище снов» и «Вулф-Пойнт» с ее леденящим соло трубы. Потом заиграла «Другую жизнь», и вот ее я выдержать не смог. Закрыл ладонями уши и ждал, когда она закончится.
Еще несколько ритмичных песен – Аня вернулась к гитаре, чтобы спеть «Не говори по-испански», где солировала гитара с потрясающим ироническим фламенко, затем «Город на холме» и «Девятнадцатый выход», затем поблагодарила всех, кто ее слушал, и собралась уходить. Публика зашумела, упрашивая ее продолжить.
– Конечно, я могу и продолжить, – сказала Аня. – Вот вам продолжение. Это последнее, что я спою.
Она выпрямилась перед микрофоном – мне показалось, дернувшись от боли – в бедрах, в коленях, в сердце? Зазвучал мечтательный тенор-саксофон, зашипели тарелки, осторожно вступила бас-гитара. В первый миг я не узнал песню, но потом прозвенел уменьшенный септаккорд, взятый Аней на гитаре, и зазвучали слова: «Фрида, не позволяй им настоять на своем».
В альбоме трек занимал восемь минут, и, когда Аня запела, я посмотрел на часы. Мысль, что миру осталось слышать этот великолепный голос всего только семь, а вот уж и шесть минут, была невыносимой. Публика замерла, а песня раскрывала перед ней напоенные зноем равнины, облака пыли, запах масляных красок, гул Мехико и посреди всего этого – бескомпромиссный голос одинокой девушки из Девилс-Лейка.
Что сделал я? Да ничего, сыграл несколько вещей забавы и денег ради, но, пока она пела, я чувствовал масштаб того, что попыталась сделать Аня, – этой попытки преодолеть пределы воображения, почувствовать, как твое сердце бьется в чьей-то еще жизни, – и понял, сколь многого ей это стоило.
Я смотрел на часы. Оставалось около минуты, начался последний куплет с его неуверенным окончанием: «Может, это больше, чем тебе под силу, – / Но если бы нам было выбирать дано…»
А когда затихла последняя нота, Аня поступила так же, как в день нашего знакомства на ферме, когда она решила, что на сегодня сказала достаточно. Не было ни подобия киношного «затемнения», ни прощания. Она сняла с плеча гитару, поставила ее в стойку, коротко поклонилась залу, повернулась на каблуках и пошла со сцены, – я видел, что она изо всех сил старается не хромать, выходя из луча прожектора, ведь я знал наизусть каждую пору ее кожи, – шагнула в черноту кулис и исчезла.
Бекки хотела, чтобы я купил в Лондоне квартиру, поскольку жаждала приезжать сюда почаще, поэтому на следующий день я отправился посмотреть один дом близ Хокстона, старое викторианское здание с высеченным над входом названием: «Сент-Джозеф-Западный» – раньше тут располагался работный дом или что-то в этом роде, а теперь – сплошные сауны да тренажерные залы.
В общем-то мне там не понравилось. Не хотелось мне с головой окунаться в столь богатую историю, в незадавшиеся жизни других людей. В моем возрасте я начал жалеть молодежь с ее борьбой и отказался от всех тех жизней, какие прожить уже не успею. И больше не испытываю зависти, глядя на красивых женщин, которые делятся своими замыслами со смеющимися мужчинами.
Так что я сказал риелтору, что позвоню завтра, нашел паб и устроился там на веранде под тентом. Вокруг меня ребята в костюмах что-то выкрикивали поверх бокалов лагера женщинам-коллегам в яркой рабочей одежде. Я их мира не знал. Они выглядели воодушевленными, причастными к чему-то значительному, я же отродясь не имел того, что они назвали бы хорошей работой.
Мне почти шестьдесят, а я так ничего и не понял. В конечном счете все представляется мне результатом чистейшей случайности. Если бы не определенная последовательность крошечных кусочков удачи, которые входят в складную картинку моей жизни, я мог бы никогда не увидеть Випа-Уэй, фермы, Ани Кинг. Однако я знаю и то, что, если бы эти кусочки удачи легли иначе и я получил бы другую жизнь, она в некоем странном смысле оказалась бы той же самой. «Сердцу все знакомо: / Оно ведь то же, лишь зовется по-другому», как выразилась Аня.
Я кажусь себе совсем иным существом, чем тот мальчик, что каждый день ходил через парк в школу. Однажды я прочел в газете, что к моим годам в организме уже не остается от этого мальчика ни одной клетки – ничего общего. Быть может, его клетки принадлежат теперь кому-то еще. Глядя в будущее, я вижу, как годы выматываются из меня, будто лента из разладившегося магнитофона, вылетают, спутываются, обратно не смотаешь. А прошлое кажется мне плодом моего воображения. Гитарист, которым я был в своей первой английской группе, концерт победителей конкурса. я помню текстуру доски под своей притоптывавшей ногой; но в каком смысле тот гитарист был мной?
Порой вся моя жизнь кажется мне сном; а иногда я и вовсе думаю, что кто-то еще прожил ее за меня. События, чувства, истории, вещи – все, сделавшее меня тем, кто я есть в глазах других, перечень фактов, из которых состоит моя жизнь. они могли быть моими, а могли и вашими.
Я – актер, играющий роль, которую так и не выучил. Я стоял здесь – спиной к витрине бара, стакан пива в руке, легкий джетлаг, старая кожаная куртка, – может быть, уже тысячу раз. И смысла в этом не было никакого и никогда.
А значит, когда пробьет наконец мой час и я шагну в пресловутую тьму, в черноту черных кулис, роптать и оплакивать меня ни к чему. Поскольку, думаю, мы все тут навсегда, нравится нам это или нет.
