«Бог свидетель, как я устал от жизни в самой высшей степени! — подумал Бирон. — Годы, немощи, государственные заботы, труды все увеличиваются, и я не вижу возможности иначе от них избавиться, как только смертью. Вся тяжесть дел падает на меня, так как Остерман то и дело в постели, а ведь все, однако, должно идти своим чередом. Отказаться совсем от мира и кончить жизнь в уединении — вот постоянное мое желание!»
Он любил так думать, часто думал так и сейчас вздохнул не то разочарованно, не то облегченно: именно потому, что никто не мог исполнить этого его «самого заветного желания»…
Внезапно под ноги Бирону подвалил какой-то клубок, но тотчас с разноголосым смехом откатился в сторону и рассыпался на несколько нелепо одетых, хотя и вполне взрослых людей. «Русских отчего-то не возмущает, когда представители родовитейших семейств идут в шуты к императрице», — брезгливо подумал Бирон, ледяной улыбкой отвечая на кривлянья, которыми сопровождались поклоны многочисленной шутовской братии, которую непрестанно привечала императрица. Только уродливая калмычка Анна Ивановна, прозванная Бужениновой за страсть к копченому мясу, здесь происхождения подлого, да еще арап с черным лицом, да черемиска в народном платье. Ну а их сотоварищи по шутовскому колпаку? Вот старик, князь Голицын, согнулся вдвое, чтобы на спину ему способнее было вспрыгнуть князю Волконскому. На него вскарабкался весельчак Иван Балакирев, отшвырнув в сторону графа Апраксина, да так, что тот забавно растянулся на полу и завопил, заглушая нестройные звуки скрипки. На скрипке упражнялся еще один шут, итальянец Педрилло, в то время как его собрат д’Акоста поощрял играющих в чехарду ударами кнута. Ему помогал маленький Карл Бирон, хохоча во все горло. Не отставал от шутов и почтеннейший человек, генерал-лейтенант Салтыков. Он знал, что императрице по душе его искусство делать из пальцев диковинные фигуры и вертеть правой рукой в одну сторону, а правой ногой — в другую, ну и старался выказать свои таланты изо всех сил.
Разумеется, окружающее общество, глядя на это кривлянье, веселилось от души! Особенно громко хохотали красавица Наталья Лопухина и ее любовник Рейнгольд Левенвольде.
При взгляде на Левенвольде настроение у Бирона, как всегда, немного испортилось. Некогда Анна питала слабость к этому человеку… А впрочем, что толку ревновать! Рейнгольд — далекое и мимолетное ее прошлое, он же, Бирон, — настоящее и будущее. А Рейнгольд только и годится, чтобы сверкать глазами, зубоскалить с красотками да устраивать придворные празднества и развлечения.
Но уж делает он это непревзойденно, надобно отдать ему должное. Фейерверки в воздух взлетают — вспыхивают и исчезают храмы, колесницы с лебедями и изображения самой Венеры! А как провели празднование очередной годовщины воцарения Анны! Бирону пришлось читать перлюстрированное послание жены английского резидента леди Рондо какой-то ее подруге. А как же, вся иностранная почта вскрывается и прочитывается — ради безопасности государственной! Замечательно описала англичанка устроенное Левенвольде празднество, очень похоже на то, что было наяву:
«В этот день было холодно, но печки достаточно поддерживали тепло. Зала была украшена померанцевыми и миртовыми деревьями в полном цвету. Деревья, расставленные шпалерами, образовывали с каждой стороны аллею, между тем как среди залы оставалось довольно пространства для танцев. Эти боковые аллеи доставляли гостям возможность часто отдыхать, потому что укрывали садившихся от взоров государыни…»
На этом месте Бирон не мог удержаться от смешка. Анна и впрямь не терпит, когда кто-то (к нему это, понятно, не относится!) осмеливается сидеть в ее присутствии. Одна из ее любимиц, Чернышева, не могла долго стоять, так сильно отекали у нее ноги. И вот на одном из празднеств Анна ее «пожалела».
— Облокотись на стол, Авдотья Ивановна, — милостиво говорила ей государыня, — служанка тебя закроет вместо ширм, и я ничего не увижу.
Бирон спрятал улыбку, зная, что она не идет к его чеканному, ледяному лицу, и продолжал вспоминать письмо леди Рондо:
«Красота, благоухание и тепло в этой своего рода роще — тогда как из окон видны только лед и снег — казались чем-то волшебным и наполняли мою душу приятными мечтами. В смежных комнатах гостям подавали чай, кофе и разные прохладительные напитки; в зале гремела музыка и происходили танцы; аллеи были наполнены изящными кавалерами и очаровательными дамами в праздничных платьях, в замене костюмов аркадских пастушков и нимф. Все это заставляло меня думать, что я нахожусь в стране фей, и в моих мыслях в течение целого вечера была «Сон в летнюю ночь» Шекспира».
Бирону нравилось читать письма леди Рондо. У нее был хороший слог, к тому же эта чопорная англичанка была далеко не дура. Конечно, она предполагала, что письма иностранцев вскрываются Тайной канцелярией и лично фаворитом, и поэтому писала своей подруге только самые лестные отзывы об императрице. Правда, о фаворите иной раз она позволяла себе отозваться не без колкости… Впрочем, Бирон не обижался, ибо и сам знал, что и впрямь держится с редкостной надменностью, которая многих отталкивает, а взор его, когда направлен на русских, суров и неприязнен. Это все чепуха. Главное, чтобы в письмах леди Рондо было отдано должное Анне!
Да уж, празднества, пиры, великолепие русского двора заставляли замирать от восхищения самых пресыщенных, самых искушенных иностранцев. Порою затеи Анны Иоанновны затмевали даже изыски французов и англичан, а ведь Версаль и Сент-Джеймс считались законодателями мод и роскошных выдумок. Никто — вот уж точно никто, кроме русской женщины! — не додумался бы построить Ледяной дом!
Нет, строго говоря, додумался до сего Василий Татищев, любитель исторических изысканий, землемер, устроитель заводов и… отъявленный взяточник.
Бирон мысленно усмехнулся. Ему-то, если быть до конца честным, эта затея казалась весьма варварской, да и Татищева он не терпел. Но исполнено дело было с блеском!
Здание из ледяных глыб, поливаемых горячей водой, было поставлено на Неве, между Зимним дворцом и Адмиралтейством. Длина его равнялась десяти саженям, ширина — трем и высота — пяти саженям. На вершине его находилась сквозная галерея, украшенная колоннами и статуями. Крыльцо с перилами, вырезанными изо льда, вело в залу, освещенную тремя окнами, которая разделяла дом на две части: с одной стороны — спальня с огромной кроватью, на которой занавески, перина, одеяло и подушки также были изо льда. В камине пылали глыбы льда, облитые керосином[51]. Напротив спальни находилась уборная. А еще в ледяном дворце имелась гостиная — мебель, вырезанная изо льда, выглядела необыкновенно роскошно, а часы с механизмом, просвечивающим сквозь прозрачные ледяные стенки, игральный столик с картами и статуи поражали воображение. Была здесь также столовая: посуда, чайный сервиз, набор всевозможных блюд также ледяные, раскрашенные в разнообразные цвета. Перед дворцом стояли шесть ледяных пушек и две мортиры на ледяных лафетах. Они стреляли ледяными бомбами и деревянными ядрами. Два дельфина извергали из своих ледяных глоток потоки горевшей нефти, а ледяной слон выбрасывал из хобота струю воды и страшно рычал (для этого внутри его сидел человек). Напротив ледяного дома стояла ледяная же… баня.
