Пустился в темный лес!
Я пел бы в пламенном бреду,
Я забывался бы в чаду
Нестройных, чудных грез.
И я б заслушивался волн,
И я глядел бы, счастья полн,
В пустые небеса;
И силен, волен был бы я,
Как вихорь, роющий поля,
Ломающий леса.
Да вот беда: сойди с ума,
И страшен будешь как чума,
Как раз тебя запрут,
Посадят на цепь дурака
И сквозь решетку как зверка
Дразнить тебя придут.
А ночью слышать буду я
Не голос яркий соловья,
Не шум глухой дубров —
А крик товарищей моих,
Да брань смотрителей ночных,
Да визг, да звон оков.
Образ романтического безумца уступил место страшной реальности в сознании Пушкина, может быть, как раз в тот самый вечер, когда он попытался заговорить с сумасшедшим Батюшковым, которого помнил еще совершенно здоровым и который теперь стал неподвижным полутрупом, разорвавшим всякие связи с внешним миром[571]. Примерно тогда же Батюшкова видел через окно М. П. Погодин. В своем дневнике он записал: «…в роковые idus Martii к нему с Дитрихом. Через окно. Лежит почти неподвижный. Дикие взгляды. Взмахнет иногда рукою, мнет воск… И так лежит он два месяца. Боже мой! Где ум и чувство? Одно тело чуть живое. Страшно!»[572]
Состояние Батюшкова все ухудшалось, он уже не принимал пишу и практически не пил воды. 13 апреля Жуковский сообщал в письме П. Д. Северину: «О Батюшкове, который и теперь в Москве, куда уже два года, как перевезен из Зонненштейна, — весьма худые вести: он почти при конце жизни и надобно желать, чтобы эта жизнь кончилась, чтобы его высокая душа вырвалась из тех цепей, которые так страшно обременяли ее; надежды излечения для него нет никакой»[573]. Однако, вопреки всем ожиданиям, Батюшков не умер; к концу апреля ему стало лучше, а в мае он совершенно выздоровел, пополнел и стал выходить на улицу, хотя с точки зрения душевной болезни ситуация осталась неизменной. Вскоре после выздоровления Батюшкова доктор Дитрих решился его покинуть и возвратился на родину. Прогноз, который он сделал перед отъездом, был в высшей степени неутешительным. «Эту связанную душу, — писал Дитрих, — мог бы освободить от оков только Спаситель Мира, который исполнит поэтические мечты больного воображения в том краю, где, как говорит Тургенев, нет больше надежд». И далее, рассуждая о полнейшей невозможности выздоровления, добавлял: «Гораздо более вероятно, что вскоре наступит ухудшение или что он сам перед полным распадом насильственно окончит свое жалкое земное существование. <…> Что же остается? Как филантроп я должен желать того, чему должен препятствовать как врач»[574]. Однако случилось иначе — прогноз доктора Дитриха не оправдался.
V
Вологда
В 1825 году опекуном над имениями Батюшкова, которые к этому времени состояли из двух сел (Воздвиженское и Межки), восемнадцати деревень и примерно семисот душ мужского и женского пола, стал его зять П. А. Шипилов. Поскольку Шипилов уже давно исполнял обязанности управляющего этими имениями, то ему было нетрудно вести дела и ежегодно отчитываться перед Вологодской дворянской опекой. Надо сказать, что хозяйствовал он довольно успешно и освободил имения своего шурина от тяготевших над ними многие годы долгов. Однако в 1829 году Шипилов переехал в Петербург и больше исполнять обязанности опекуна вологодских имений Батюшкова не мог. В 1833 году эти обязанности принял на себя сын давно умершей сестры Батюшкова Анны Николаевны — Григорий Абрамович Гревенс. С этого момента жизнь самого Батюшкова приняла новый оборот.
Во-первых, последовало увольнение со службы по Министерству иностранных дел, на которой Батюшков, несмотря на свое неизлечимое заболевание, числился, получая жалованье. Благодаря усилиям Жуковского император распорядился выдать Батюшкову пожизненный пенсион в две тысячи рублей. Во-вторых, родные Батюшкова все-таки решили увезти его из Москвы. В 1833 году он покинул старую столицу и отправился в родной город Вологду, где ему суждено было прожить еще 22 года, до самой смерти. Наймом квартиры для Батюшкова и ее обустройством в Вологде занимался его племянник и опекун Григорий Гревенс, который с тех пор стал для больного дяди самым близким родственником.
К тому моменту, когда Г. А. Гревенс принял на себя обязанности опекуна, ему было уже 30 лет. Он родился в имении А. Н. Батюшковой на Вологодчине в 1803 году, но совсем маленьким ребенком был перевезен в Петербург, там рано лишился матери, а потом, видимо, неизвестных нам братьев и сестер[575]. Когда ему было десять лет, Гриша был определен в Морской кадетский корпус, после окончания которого семь лет служил во флоте, был в нескольких походах в северных морях и к 1827 году получил чин лейтенанта флота. Он вышел в отставку, похоронил своего отца А. И. Гревенса и в 1830 году женился на Е. П. Брянчаниновой, представительнице старого дворянского рода и одной из лучших вологодских фамилий. Видимо, тогда же Г. А. Гревенс с молодой женой переехал в Вологду. Там было легче, чем в Петербурге, делать карьеру, но также там было ближе к имению жены, а кроме того, это была земля и его предков — Бердяевых и Батюшковых, и отъезд в Вологду Гревенс мог воспринимать как возвращение к корням. Собственно тот факт, что Гревенс постоянно жил в Вологде, стал одним из решающих аргументов в пользу его опекунства. 13 января 1833 года на заседании Вологодской дворянской опеки рассматривался вопрос о назначении Г. А. Гревенса опекуном Батюшкова в связи с прошением Шипилова о прекращении его обязанностей. Вопрос этот был решен положительно.
Гревенс нанял для Батюшкова дом, принадлежавший вологодскому священнику П. В. Васильевскому, в котором Батюшков прожил с 1833 по 1844 год. Этот дом в Вологде сохранился[576], он представляет собой двухэтажный деревянный особняк с антресолями, квартира Батюшкова находилась на втором этаже. Планировка ее обычна для ампирного времени: анфилада из трех парадных покоев располагалась по главному фасаду здания, угловые печи, балкон, сад над рекой, комнаты для прислуги и компаньона штаб-ротмистра Львова, который исполнял обязанности сиделки и одновременно скрашивал одиночество Батюшкова в первые десять лет его вологодской жизни. Конечно, оказавшись в Вологде, Батюшков выпал из жизненной орбиты его друзей. Ни Вяземский, ни Жуковский, ни Блудов, ни Дашков, ни Тургенев больше никогда не видели его и не говорили с ним. Однако сохранились воспоминания людей их круга, которым довелось встречаться с Батюшковым в Вологде. Одно из них принадлежит знаменитому впоследствии цензору, а в то время профессору Санкт-Петербургского университета А. В. Никитенко, в юности страстному поклоннику поэзии Батюшкова, хранившему в памяти его самые известные стихотворения. «Мы буквально упивались их музыкой и заучивали наизусть целые пьесы, например: „Мои Пенаты“, „Умирающий Тасс“…» — вспоминал он[577]. В июле 1834 года Никитенко отправился в поездку по северным губерниям России — Олонецкой, Архангельской и Вологодской с инспекцией учебных заведений. Посещение больного Батюшкова совершенно не входило в его планы, тем более что Никитенко не был с ним знаком. В дом поэта его пригласил родственник Батюшкова, «жандармский полковник» П. А. Соколов. Встреча состоялась 15 августа 1834 года: «Заехал утром к жандармскому полковнику, и мы вместе отправились к несчастному поэту.
