Затем я обернула все три книжки куском плотного шелка и вновь перевязала, на сей раз все три вместе. Получившийся сверток я положила на верх платяного шкафа — туда, где он не был виден, если кто-то посторонний войдет в комнату, но откуда я всегда могу легко его достать, если он вдруг мне понадобится. Покончив с дневниками, я принялась перебирать другие вещи.
Мои миска и ложка были при мне, а также часть денег, которыми снабдил меня отец, чтобы я могла оплатить ученичество и которые я спрятала в мыске запасной пары башмаков. Смена исподнего, а также лоскуток ткани для чистки зубов — их я тоже вытряхнула из сумки. Кроме того, у меня скопилось небольшое количество безделушек, купленных в базарный день. Туники и лосины, в которых я ходила в самом начале, принадлежали моим младшим братьям, которые, правда, успели за это время вырасти из старой одежки. Я аккуратно разгладила мой мальчишеский наряд и сложила на кровати. Хотя в обозримом будущем он вряд ли мне понадобится, просто так взять и выбросить его у меня не поднималась рука.
Помимо рабочей одежды, я обнаружила, что отец также положил в мешок пажеский костюм, который Луиджи сшил для меня по просьбе самого Леонардо. Стоило мне посмотреть на этот наряд, как я тотчас слегка устыдилась — в отличие от моей повседневной одежды, пажеское платье стоило немалых денег. Таких шелков, такого бархата я отродясь не носила. Если бы я занималась сбором вещей сама, то наверняка оставила бы его, чтобы при случае им мог воспользоваться какой-нибудь другой юноша. Кто знает, вдруг Леонардо вновь понадобится подмастерье, переодетый слугой?
Предельно осторожно, как будто имея дело со старым кружевом, я сложила дорогой наряд стопкой на кровати, и теперь их стало две — две кучки аккуратно сложенного мужского платья. Рано или поздно мать догадается, что я бежала из дома, переодевшись в одежки одного из братьев, и наверняка придет ко мне в комнату в поисках пропажи. Я почему-то не сомневалась: как только она ее найдет, то сразу же сожжет, лишь бы только это мужское платье не напоминало ей в очередной раз о моем дерзком бегстве. Что же касается пажеского наряда, то откуда ей было знать о его существовании?
В общем, я схватила с кровати обе стопки и завернула их в другой кусок шелка, после чего положила на верх платяного шкафа рядом с дневниками. Затем, не желая размышлять о том, что подтолкнуло меня к этому шагу, я принялась разглядывать другие вещи.
Я разобрала и пересмотрела все… и все же, нашлось нечто такое, чего я не видела раньше. По крайней мере, видела не полностью. Потому что чем бы ни был этот прямоугольный предмет, он оказался завернут все в тот же кусок зеленого шелка, которым Леонардо накрывал от посторонних глаз свою летательную машину. Дрожащими пальцами я развязала веревку.
Гладкий шелк соскользнул с деревянной дощечки размером примерно в половину той, какие мои товарищи-подмастерья часами полировали песком для Леонардо, когда тот получал очередной заказ написать чей-то портрет. Кстати, эта дощечка и впрямь оказалась портретом. Масляная краска слегка поблескивала, как будто освещенная пламенем свечи, хотя в моей комнате царил полумрак. Я тотчас узнала в картине кисть Леонардо — рука мастера была видна в каждом крошечном штрихе, в каждом мазке.
Но куда больше меня поразило то, что было изображено на портрете.
По крайней мере, композиция картины была крайне необычной — голова и плечи темноволосого юноши, в матерчатой шапочке и скромной коричневой тунике. Лицо его мне не было видно, потому что он смотрел не на меня, а в противоположную сторону, в огромное зеркало, к серебристой поверхности которого он протягивал руку. Но поражала не эта нетипичная для портрета поза, а то, что из зеркала на него смотрело не его собственное лицо, а лицо молодой женщины с зелеными глазами и роскошной черной косой.
Ее унизанная кольцами рука тоже была протянута в его сторону, так что их пальцы, пусть даже разделенные стеклом, соприкасались. Впрочем, женщина в зеркале смотрела отнюдь не на юношу, чьим отражением она была. Вместо этого ее взгляд был устремлен чуть выше его плеча, на просторный мир, который открывался за его спиной.
Я долго смотрела на эту картину, не зная, что мне делать: то ли смеяться, то ли плакать, глядя на собственный образ, который Леонардо изобразил со свойственным ему мастерством. Трудно сказать, когда именно он его написал, — мне ни разу не доводилось позировать для его портретов. Масло, которым был написан портрет, давно высохло, из чего я сделала вывод, что тот был написан задолго до того, как стало известно, кто я такая.
Интересно, был ли этот портрет своего рода шуткой, которую я, по его мнению, непременно оценю по достоинству, или же он писал его от всего сердца, как я — свою часть фрески?
Вздохнув и покачав головой, я подумала, что слишком хорошо изучила Леонардо, чтобы долго искать ответ на свой вопрос.
И все же, этот портрет навсегда останется для меня самой дорогой памятью о проведенных в обществе мастера днях, даже если я никогда не осмелюсь повесить творение его рук на всеобщее обозрение. И я, бросив на картину полный восхищения взгляд, завернула портрет подмастерья Дино и его отражения Дельфины в кусок зеленого шелка и перевязала веревкой. Спустя несколько минут я вышла из комнаты, неся оставшиеся пожитки Дино матери, чтобы та поступила с ними, как сочтет нужным.
Что касается портрета, то он был надежно спрятан от посторонних глаз на верху гардероба, вместе с костюмом пажа и моими дневниками, дожидаясь того дня, когда я вновь вспомню о них.
От автора
Примерно за четыреста лет до того, как братья Уилбур и Орвилл Райт сотворили историю воздухоплавания в Китти-Хоук, человек по имени Леонардо да Винчи был занят тем, что описывал анатомию птиц и причуды ветра. Его заветной целью было создание летательного аппарата, который позволит человеку подняться в воздух подобно своим крылатым собратьям. Причем, для него это было отнюдь не однодневное увлечение. На протяжении многих лет великий флорентинец изучал строение тела птиц, наблюдал за ними, рисовал особенности полета, желая понять, что позволяет им парить под облаками, в то время как человек обречен ступать по земле. Его многолетние наблюдения воплотились в труд под названием «Размышления о полете птиц», который он завершил примерно в 1505 году.
Что касается его рисунков, то он делал их на протяжении многих лет, начиная зарисовками анатомического строения птиц и, в частности, устройства крыла до набросков аппаратов, напоминающих сегодняшние парашюты и вертолеты. Инженерная мысль Леонардо нашла воплощение в подробных рисунках крылатых аппаратов, чье действие основано на принципах, описанных в его дневниках. Некоторые, как например, огромная пара крыльев, прикрепленных ремнями к спине человека, представляют собой скорее полет фантазии, другие — отдаленно напоминают современные планеры. История не сохранила до нас сведений о том, сумел ли когда-либо Леонардо поднять в воздух хотя бы одно из детищ своего технического гения. Но с другой стороны, история не сохранила для нас многое другое из творческого наследия Леонардо.
