— Ломать, ломать… — Лысенко забегал по площадке. — Да как ее сломаешь! Тут замки… — Он снова выругался, нещадно поминая чьих-то совершенно неповинных родителей, и загрохотал кулаком.
— Катя! Катерина!
Снизу поднялись еще трое — Бухин, неизвестный с расцарапанной рожей и второй опер из наружки.
Увидев, что двое здоровенных мужиков, в которых Виталику Мухину ничего не стоило тут же опознать ментов — мент, он в любом прикиде мент, у него морда ментовская, — ломятся в только что покинутую им квартиру, Мухин не на шутку струхнул. Это во что же втравил его Рома? Лысенко бросил звонить и стучать и обернулся к новоприбывшим:
— Ты кто такой?
Задержанный дернулся и переменился в лице.
— Документы смотрели? Что ты здесь делал?
— Я?!. Ничего, — заблеял Мухин, лихорадочно соображая, что лучше — попытаться вывернуться и сбежать или сразу же во всем признаться? Или ни в чем не признаваться? Или признаться в чем-то совершенно не имеющем ни к этой двери, ни к тому, что эти мужики сейчас обнаружат за этой дверью, никакого отношения?
— Я… — еще раз пискнул он и резко дернулся в сторону.
Плотный качок, тот, что насел на него на дороге, тут же врезал ему носком тяжелого ботинка по голени так, что у Виталика Мухина искры посыпались из глаз и выступили слезы. Второй бесцеремонно выворачивал карманы мухинской куртки.
— Молоток, кошелек, перчатки, ключи… — перечислял он, выкладывая все на ступеньки.
— Ключи! — вскинулся Лысенко, который хорошо знал эту связку замысловатых ключей.
Перчатки! Перчатки-то он забыл надеть! Мухин понял, что все окончательно пропало.
— Ключи я вам сам отдал! — заголосил он. — Это не я! Это не я!
Капитан Лысенко переменился в лице. Тот, что стоял с ним на площадке и советовал ломать дверь, молча взял связку и профессионально быстро стал перебирать ключи.
— Я не закрывал! — надрывался Мухин. — Я просто захлопнул!
Все так же молча опер вставил один из ключей в замочную скважину и провернул. Вторая дверь, ведущая непосредственно в квартиру, оказалась действительно открытой. Сразу же все услышали несмолкаемый отчаянный кошачий крик.
Когда Лысенко подошел к двери, ведущей в ванную, возле которой так надрывно орал кот, первый опер уже выносил из ванной тело, завернутое в огромную махровую простыню. Это была Катерина. Лысенко почувствовал, как первый раз в жизни у него подкосились ноги. Голова ее была безжизненно запрокинута, глаза закрыты. С мокрых, слипшихся сосульками волос на паркет стекала розовая струйка. Он заглянул в ванную. Вода тоже была грязно-розовой — от крови.
— «Скорую»!! «Скорую» вызывай! — заорал он и, забежав на негнущихся ногах вперед, распахнул двери. — «Скорую»!!!
* * *
— Я его вижу первый раз в жизни, — твердо заявил Юшко, пряча глаза и избегая смотреть в лицо Мухи, сидящего напротив, через стол.
Мухин от такой наглости даже захлебнулся слюной и завопил на весь кабинет, обдавая брызгами дорогой юшковский свитер:
— Да как!.. Да ты!.. Ты сам все это придумал! Ты! Ты!
— Я его вижу в первый раз в жизни, — глядя в пол, еще раз монотонно повторил Юшко.
— Ты! Ты дал мне молоток! Сам! Сам сказал: завалишь бабу — я тебе полкило… — он запнулся.
— Полкило чего? — тут же спросил невидный лысоватый, полненький мужичок, назвавшийся ранее капитаном Бурсевичем. Сидел в комнатке и еще один, еще не старый, но совершенно лысый, как бильярдный шар, и с огромными черными бровями. Этот лысый, Муха чувствовал, и был главный — очевидно, большая шишка, к нему он тут же и повернулся:
— Полкило… Да дряни какой-то полкило! Да! Только мне это ни к чему. Я таким не занимаюсь. Я ничего такого… Я правду говорю! Я с повинной…
Выражение лица у лысого было недоброе, и он поочередно сверлил то одного, то другого участника очной ставки тяжелым взглядом.
— Ну, если с повинной, — процедил он, — давай говори все как есть.
Муха понял, что нужно действительно говорить все как есть — то есть валить мокруху на Рому Юшко — а он, Муха, не делал, не думал, да и вообще…
«Утопит к чертовой матери, — ерзая на стуле, тягостно размышлял Юшко, слушая, как разливается соловьем Муха. — Посадят и не посмотрят, что я эту… и пальцем не тронул». Когда же Мухин коснулся темы платы за убийство Соболевой — полкилограмма кокаина, — у Юшко потемнело в глазах. Теперь такой срок припаяют… Муху меж тем несло все дальше и дальше. Он зачем-то приплел сюда и поручения, которые ему раньше давал Рома… Скотина, добра не помнящая. Завалил дело, так и взял бы все на себя! Все равно от наркоты скоро сдохнет… Юшко ненавидящим взглядом полоснул Муху так, что тот даже поперхнулся на середине фразы. Молчать дальше значило просто позволить этому ублюдку себя закопать.
— Он все врет, — выдавил он наконец из себя. — Я его просил просто… сходить, позвать… мою девушку. Мы… договаривались за подснежниками поехать… Я… не знал! Честное слово, я ничего не знал!
— Что?!! — подскочил Муха и едва не бросился на обидчика. — Как это — ничего не знал?! Какие подснежники?! Вот пидор вонючий, а?! Я это, что ли, сам все придумал?! — Он завертел во все стороны головой, как бы призывая в свидетели своих добрых намерений присутствующих, и закончил: — Да я вообще в аптеку шел! За пенталгином!
* * *
Муху уже давно куда-то увели, хотя тот кричал, хватался за мебель, сопротивлялся и все рвался обличать его, Рому; вышел и тот, бровастый и лысый, с тяжелым взглядом. В кабинете остались только задержанный Юшко и капитан Бурсевич. Юшко молчал, раздумывая, когда же, как в кино, капитан Бурсевич предложит ему сигарету и поведет задушевный разговор. Капитан же, не обращая никакого внимания на его молчание, крутился как заведенный — принимал звонки каких-то, видимо, вышестоящих над ним людей и звонил сам, быстро отдавая распоряжение за распоряжением, в том числе на осмотр и обыск Роминой машины… Короче, вертелся, как незначительный винтик огромной машины, а он, Рома, собственно и заваривший эту самую кашу, сидел как бы ни при чем. Не пришей кобыле хвост, одним словом. Полноватый, с залысинами капитан то звонил в какую-то там прокуратуру и деловым тенорком с кем-то базарил, то просто слушал начальственное бульканье в трубке и почтительно докладывал:
— Ага… Ага… Есть… Делаем… Так точно!
Как будто Рома и не сидел в углу кабинета, как будто он, Роман Юшко, был уже вещью, от которой ничего больше не зависело. Кончив звонить, капитан Бурсевич стал перебирать на столе бумажки и, найдя нужную, быстро принялся что-то писать. Юшко кашлянул. Капитан искоса на него взглянул, затем вернулся к своей писанине. Пишет! Что ему! Не у него сейчас роются в машине и в квартире. Если найдут… «Найдут точно, — тоскливо подумал Рома, — если не дома, то уж в машине точно найдут. А там граммов сто пятьдесят. Муха, сволочь, сдал с потрохами. А ведь это даже не мое — не мое! И кокс не мой, и Соболеву не я убивать придумал… Да я и не убивал! Что же я, собственно, сделал такого? Да ничего! А напишут сейчас… Всех собак на меня повесят…»
