— Как, артист, проснулся?
— М… Вы мне точно не снитесь? Можно вас ущипнуть? Слегка?
— Себя, себя щипать нужно. Вот, пришёл ответ от нашего военкома: …воину-интернационалисту и инвалиду Советской Армии тов. Розову С. В. протезы будут предоставлены вне очереди… Завтра замерка для фабрики. А как получишь, спляшешь.
— Спляшу! А сейчас хотя бы щёчку поцеловать?
— Только после танцев.
— М-м…
И она уплыла, излишне для своего возраста покачивая бёдрами. Ну, ну! Не переиграл ли он?.. А вчера пришло письмо от отца. Мать тоже лежала в больнице, и Розов-старший, успокаивая сына, пробалтывался о своём страхе и одиночестве: пусть Серёженька потерпит, они пока к нему приехать никак не могут, но очень надеются на всё хорошее и очень ждут. В какой мама больнице? Давно? С чем? Ни полнамёка. Ох, отец же, он как всегда. А отчего сеструха не написала? Сергей направил ей кучу злых вопросов. И запсиховал, сколько же ему ещё нужно терпеть?
Запсиховал, сорвался, ни за что, ни про что грязно матерно наорал на дежурных тёток, но письмо в Улан-Удэ всё же не отправил. Оно было длинным, многословным, шесть страниц мелких и крупных строчек, сбивчиво перепрыгивающих от оправданий и скулежа к дурацким обвинениям то тестя, то самой Ленки. Писал с наслаждением, дня два. И ещё добавлял нечто нравоучительное для Кати. Хорошо, что вовремя не нашлось конверта, а пока сдвоенные тетрадные листы субботу-воскресенье мялись в кармане пижамы, запал ушёл. В понедельник привезли примерять протезы. После виденья своих культей, это был второй шок. Интересно, а тот, кто так старательно маскировал их кожзаменителем под ботиночки, поди, вполне искренне любовался своей работой? Как и этот старый, толстый прапор, распираемый самоуважением от сопричастия мудрой инженерной мысли, долго и доходчиво объяснявший принцип крепления. Когда протезы забрали на доводку, у Сергея случилась неприлично бабская истерика. Какое успокоительное, пошли бы они на фиг, когда всё стало таким смешным! Сергей хохотал и выбивался из рук солдатиков, сестра ждала с вознесённым шприцом, и беда была в том, что он никак не мог им объяснить: теперь-то Ленка будет просто в восторге, теперь-то он никуда и никогда от неё не убежит. Это же смешно, дико, до колик в боку, бешено смешно: безногий калека, он же теперь никуда не убежит от нелюбимой, но любящей жены! Всё, всё!.. она дождалась своего, дождалась-дотерпела, стоит только послать конверт по адресу.
Сергей жёг в ночной курилке один лист от другого и казнился вслед случившемуся слабоволию. Эка же, да каково мужика заломило: себя жалеть стал. Нет, рано радуетесь, это всё так, это временно. Мужик, он как палка, кроме своего мужского конца имеет и своё мужское начало. У Сергея всё пока на месте. Если и крадутся какие сомнения, то это так, временно, это от лекарств. Понятно, что он не Маресьев, понятно, что и не Казанова. Стыдно только, что случилось всё при свидетелях. Вон, отец полкисти на войне потерял, без профессии остался, а никто ж не видел его истерик по этому поводу. Кстати, и сам-то ведь после ранения кичился шрамами, даже позировал при случае. А что теперь? Другое? Не за Родину, не за ура.? Стыдоба. Радоваться, радоваться нужно, что жив. Радоваться тихо, тупо, животно. Жив! Вон, Геннадий-то, так и не увидел своей дочки.
Вчера наступил Новый год.
Из высокого, часто зарешёченного окна сильно, с подвыванием дуло. Пепел от неотосланного письма серыми шелушащимися скрутками отлетал под дверь. Курилка, узкая, неровно облепленная разномастным кафелем, с длинной деревянной скамьёй вдоль отделяющей от туалета стены, под утро обычно пуста. А так-то здесь свой клуб, днём набито и шумно, и завсегдатаи порой торчат часов до двух ночи, споря о политике, понтуясь знанием техники, фантазируя о любви и пересказывая бородатые анекдоты. Как у людей хватает слюни жевать изо дня на день черномырдиных, чубайсов и моник с японскими коробками-автоматами?.. Скамейка вся сплошь покрыта безнадёжно закрашиваемыми автографами обожённых, обмороженных, лишённых конечностей и кожных покровов бедолаг. Но жаждущих иллюзии полноценности. Отчаявшиеся одиноко лежали по палатам или тупо дремали в столовой около телевизора.
С Новым годом их поздравлял сам начгоспиталя и потом был детский хор.
Из-за чуть позвякивающих от выкрошившейся замазки стёкол с подвыванием дуло. Ох, хо-хо!.
Степь да степь кругом,
Путь далёк лежит.
Там, в степи глухой.
Ох, хо-хо. Голые, прилизанные сопки на слиянии Шилки и Нерчи снегом до самого февраля обычно так и не покрывались. Всё, что иногда наносило с востока, дня через два-три старательно уносило с запада. Ветра здесь знаменитые. Покрытая ледяной коркой, глубоко полопавшаяся лысая земля вокруг Нерчинского казачьего острога, а потом пересылки и каторги, а после и грозящей Китаю военной базы, под своей внешней скудостью хранила несметные богатства, из-за которых сюда по-за восемь тысяч вёрст из столиц прибывали и присылались вольные и невольные авантюристы. Казаки, солдаты, купцы, ссыльные и переселенцы, каторжане, проститутки и непримиримые старообрядцы, они стаптывали десятки пар лаптей и сапог, истирали окованные колёса и полозья, вывозя, а то и на себе вынося из далёкой. Рассеи, всё необходимое для новой жизни, всё, от икон, семян, сох и винтовок, вплоть до тараканов, монист, песен и домовых. Здесь всё, кроме мяса, было привозным, и от этого цена каждой российской и, тем паче, европейской штуковины, как в увеличительном стекле, в знойном и морозном мареве двухлетнего пешего пути возрастала неисчислимо: в Нерчинской библиотеке, бывшей до революции офицерским собранием, сияли трёхметровые зеркала, на руках!.. принесённые сюда каторжанами из Москвы. Здесь, во всхолмленной суперазиатской глубине, за морем Великого Чингиза, чьё священное имя в страхе было утоплено обессиленными его ханством монголами под покровом. Байкал, вокруг отчаянно, но так прозорливо обустроенного русского городка, в глубь голубых и зелёных сопок повсюду с неистовой силой уже двести лет вгрызались и вкапывались тысячи и десятки тысяч искателей угля, железа, кобальта, урана, золота и камней-самоцветов. Колдовские карлики, человеколицые полозы и поверженные титаны, убийцы, насильники, правдолюбы и декабристы, стяжатели, инженеры и мастера каменных цветков, они выносили на свет и отправляли в далёкую Отчизну тайные сокровища страны, раскинувшейся ох как далеко за геродотовской Гипербореей. И если здесь до самых сталинских времён было слишком мало могил, чтобы крестами обрусить этот кочевой край неведомых возможностей, но теперь их стало излишне достаточно. Теперь, обильно засеянная белыми костями, волей и неволей эта земля тоже стала Россией. Дальней Русью, в избыточной пассионарности захлестнувшей, было, и американский континент, но затем стянувшейся в свои реальные возможности. Возможности осмысления, одоления и преобразования. Преобразование? Может быть, может быть в скором будущем. Но пока Читинская область, Нерчинский район, это шахты, шахты, рудники, прииски, копи и разрезы. А где изымать было нечего, там, в рукодельных норах, замаскировано таились, нацеленные на лежащий в каких-то ста сорока километрах миллиардный Китай, разной величины ракеты, неусыпным дежурством сдерживающие назревающую очередную волну Великого переселения народов. Очередного наплыва всепожирающих орд, на Дели, Самарканд, Прагу…
