Это было сказано таким тоном, словно бы с девушкой что-то случилось. Я взглянул на него с беспокойством.
— Послушай, — сказал он мне с таинственным видом, — по-моему, это очень серьезно. Я пока не могу ничего тебе сказать, но я напал на след.
— Всех пропавших.
Все, что мне удалось из него вытянуть, — это то, что он обнаружил нечто, занимаясь расследованием двух сходных убийств — водителя грузовика и актера-кукловода, — произошедших полгода назад. В этот момент прибыл мой поезд. Я лишь успел дать Филиберу дружеский тычок на прощание. Я правильно сделал, ибо и его тоже в последний раз видел живым.
Мое пребывание в Париже оказалось более долгим, чем я думал. Пришлось целую неделю сражаться с банком «Flow», чтобы доказать справедливость выбора интервьюируемых, их анкетных данных и фотографий. Банковский уполномоченный, с которым я имел дело, был неуступчив. Многие из моих расходных счетов были отвергнуты. Кроме того, директор банка, шотландец, в это время тоже был проездом в Париже и решил ознакомиться с интервью. Пришлось переводить их на английский. Все это меня порядком раздражало.
Когда я вернулся, Оксерр был фактически на осадном положении. Десятки машин службы республиканской безопасности стояли на бульваре Вобан и на набережных; повсюду взад-вперед сновали полицейские патрули. Перед входом в Дом прессы, уже закрытый, я обнаружил на стенде сегодняшний номер «Йоннского республиканца». Ну и ну! Под огромным заголовком «Еще один пропавший» я увидел фотографию… комиссара Клюзо!
Чтобы положить конец глухой тревоге, которая все сильнее овладевала мной, я собирался пораньше лечь спать, но как раз в это время в дверь постучали. Это оказался Бальзамировщик. Я лишь чуть-чуть приоткрыл дверь. Он был в своем всегдашнем состоянии — на грани смеха и слез.
— Я увидел у вас в окнах свет, — объяснил он, — и не стал дожидаться, чтобы сообщить вам великую новость!
«Великой новостью» оказалось не исчезновение комиссара Клюзо и не всеобщий переполох в городе (кажется, мсье Леонар всего этого даже не заметил); это было завершение его исследований. Пятнадцать лет он ждал этого дня! Окончен труд всей его жизни! Он хотел показать мне результат незамедлительно. Мне пришлось отворить дверь пошире и предстать перед ним в пижаме, чтобы он понял, что сейчас одиннадцать вечера и я уже ложусь спать. Однако он ушел не раньше, чем получил от меня обещание поехать с ним в мастерскую завтра утром.
ГЛАВА 11
Солнце едва поднялось над горизонтом, а мы уже выехали из Оксерра. Утренний свет был бледно-серым, печальным. Дул пронизывающий ветер. Мы поехали по направлению к Кламси, потом свернули, еще раз свернули и, начиная с Курсон-де-Карьер, начали петлять по все более узким дорогам. После того как мы проехали деревушку Молезм, с ее аббатством и коричневыми черепичными крышами, мы еще добрый километр ехали по бездорожью. Потом мсье Леонар остановил машину возле небольшой дубовой рощицы, и дальше мы пошли пешком.
Сначала мы шли по гравиевой дорожке, постепенно спускавшейся под уклон. Кое-где виднелись белые пятна лежавшего тонким слоем снега. Внезапно мы оказались возле высокой стены, в середине которой зиял мрачный провал, — туда и скользнул Бальзамировщик. Я услышал скрежет ключа. Потом я различил чугунную решетку, которую он резко отодвинул в сторону. Дальше я уже ничего не видел. «Следуйте за мной», — прошептал он из темноты, протягивая мне руку. Я шаг за шагом осторожно продвигался вперед: каменистая дорога спускалась все ниже. Мы долго следовали «одни в ночи сквозь тьму». Холод был ужасный. Ледяное дуновение воздуха из подземелья иногда усиливалось. Вдруг я вскрикнул: что-то скользнуло по моей щеке. «Ничего страшного, — произнес Бальзамировщик, — это летучая мышь». Наконец он остановился, чиркнул спичкой и пошарил рукой по стене. Отыскав кнопку, он с торжественным видом нажал на нее. Тут же включились многочисленные скрытые светильники, и моим глазам открылось потрясающее зрелище. Высокие галереи уходили вдаль, образуя бесконечные анфилады. Несомненно, это были старые каменоломни. Они сходились в неком подобии крипты,[141]более просторном и высоком, вход в которое был на три четверти закрыт красной драпировкой. Очевидно, именно туда он меня вел — за этим гигантским занавесом скрывалась его тайна и смысл его существования. Он прошел вперед, хотя и прихрамывающим, но быстрым шагом, почти бегом, иногда оборачиваясь, чтобы убедиться, что я следую за ним. Сердце у меня колотилось, и не только от спешки. Какое-то мрачное предчувствие все сильнее овладевало мной. Холод усилился. К тому же по мере того, как мы приближались, все сильнее ощущался странный, дурманящий запах: пряный, сладковатый, переменчивый, приятный или неприятный — я так и не смог решить (но когда я узнал его причину, то испытал резкий приступ тошноты).
Дойдя до входа, завешенного тканью, Бальзамировщик остановился и обернулся. Он взглянул на меня и странно улыбнулся — между его губ словно открылась расселина. Глаза у него сверкали, как никогда прежде. Он подождал, пока я не приблизился к нему на расстояние около двух метров, а потом, не говоря ни слова и не отрывая от меня взгляда, опустил какой-то рычаг, отчего сверху хлынул поток света, а потом обеими руками дернул за длинный шнур, и занавес медленно скользнул вбок.
УЖАС!
ФЕЕРИЯ!
Эти два слова пришли мне на ум одновременно. Ужас и феерия. Восхитительный ужас, гнусная феерия. Огромная. Колоссальная. Полукруглая апсида примерно пятнадцати метров в диаметре. И этот полукруг не пустовал — он был обитаемым, густонаселенным. Его заполняла группа персонажей в натуральную величину. Живых — просто застывших на мгновение, но уже через секунду готовых пошевельнуться и сойти с места. Но нет, они не шевелились, ибо на самом деле были МЕРТВЫ! Забальзамированы! Десятки, сотни забальзамированных трупов! Огромный вертеп! Фантастическая живая картина, где все мертвы! Натюрморт, поразительным образом составленный из почти живых существ! Эта картина представала в неравномерном освещении: яркий золотистый свет в центре, более приглушенный и даже чуть розоватый — в середине и, наконец, уже у самых границ — мертвенно-бледный, зеленоватый, жуткий. Тела, благодаря различным световым оттенкам, тоже выглядели по-разному. В центре — радостные, улыбающиеся, великолепные, словно статуи триумфаторов; дальше — все более унылые и печальные; наконец, по краям — гримасничающие, скрюченные, скорчившиеся, застывшие в странных или гротескных позах. Здесь были и чучела животных — вероятно, те, которые раньше хранились в доме на улице Тома Жирардена: все эти совы, зайцы, крысы, волк, олень, которых Бальзамировщик набивал лично. А еще…
Первым я узнал стоявшего слева бедного кота Клемансо — первым из всего этого застывшего подобия Ноева ковчега. Он оскалил зубы, словно готовился испустить пронзительный вопль, и выпустил когти. Рядом с ним были две собаки из нашего квартала — Жозефина и Мюге, дог психоаналитиков и дворняга консьержки, перемазанная в красной краске, словно потерявшая куски плоти в смертельной схватке. За ними, оба в белых халатах и с забавно открытыми ртами, словно для того, чтобы напомнить о своей профессии, стояли дантист Азулей и его ассистентка, снова соединившиеся, на этот раз навсегда. Затем какой-то тип, похожий на грузчика, с серьгой-кольцом в ухе — его я узнал по рулю, обтянутому искусственной кожей «под леопарда», который он гротескно сжимал обеими руками, а также по огромной дыре, которая зияла у него во лбу, — это был шофер грузовика с департаментского шоссе 965, одна из первых жертв в этой истории! Затем, в той же самой тускло освещенной зоне отверженных — какой сюрприз! — мадам Лекселлен, жена мясника, сидевшая на высоком табурете, с возвышавшимся над головой огромным шиньоном и неприятной усмешкой на губах, словно готовая в очередной раз сказать что-то язвительное в адрес мужа, с пачками денег в руках. У ее ног — близнецы консьержки, с искаженными злобой физиономиями, вцепившиеся друг другу в волосы. Недалеко от них, чуть наклонившись вперед, с огромным пером, воткнутым между ягодицами, — Жан-Жак Маршаль, также с гримасой на лице. Что до какого-то человека лет пятидесяти, на голове у которого лежал кусок розоватой черепицы, а вокруг пояса был обмотан план аббатства, — я без труда догадался, что это был злополучный «реставратор» из Понтиньи.
