Аня схватила носовой платок и села на стул, чтобы насладиться своей мукой. Гилберт не любил ее больше. Когда он целовал ее, он делал это рассеянно, просто по привычке. Весь романтический ореол их отношений исчез. Старые шутки, над которыми они когда-то смеялись вместе, пришли ей на память, вдруг исполнившись трагического смысла. Как могла она когда-то думать, будто это смешно? Монти Тернер, который целовал свою жену методично раз в неделю — вел записи, чтобы не забыть. («Неужели жене нужны такие поцелуи?») Кертис Эймс, который встретил свою жену в новой шляпке и не узнал ее. Миссис Дэр, которая сказала: "Я не гак уж сильно люблю своего мужа, но мне не хватало бы его, если бы его не было поблизости. («Вероятно, Гилберту не хватало бы меня, если бы меня не было поблизости! Неужели мы дошли до этого?») Нэт Эллиот, который сказал своей жене после десяти лет совместной жизни: «Если хочешь знать, мне ужасно надоело быть женатым». («А мы женаты пятнадцать лет!») Что ж, возможно, все мужчины таковы. Мисс Корнелия наверняка сказала бы именно это. Спустя некоторое время их становится трудно держать при себе. («Если моего мужа придется „держать“, я не хочу держать его».) Но ведь была и миссис Клоу, гордо сказавшая как-то раз: «Мы женаты двадцать лет, и мой муж любит меня так же горячо, как любил в день нашей свадьбы». Но, возможно, она обманывала себя или только делала вид. И выглядела она соответственно своему возрасту, а то и старше. («Интересно, начинаю ли я выглядеть старой?»)
Впервые ей показалось, что годы дают о себе знать. Подойдя к зеркалу, она взглянула на себя критически. Действительно, были крошечные морщинки в уголках ее глаз, но заметить их можно было только в ярком свете. Линии ее подбородка все еще оставались неразмытыми. Бледна она была всегда. В ее по-прежнему густых и волнистых волосах не виднелось ни единой нити седины. Но разве кому-нибудь по-настоящему нравятся рыжие волосы? Ее нос был все еще определенно хорош. Аня слегка похлопала его, как друга, вспоминая те моменты жизни, когда ее нос один поддерживал ее. Но Гилберт просто принимал ее нос как нечто само собой разумеющееся. Крючковатый или приплюснутый — Гилберту было бы все равно. Скорее всего, он вообще забыл, что у нее есть нос, хотя, возможно, ему, как миссис Дэр, не хватало бы ее носа, если бы его вдруг не оказалось на лице.
"Надо пойти и посмотреть, как там Рилла и Ширли, — подумала Аня мрачно. — По крайней мере, им я все еще нужна. Бедные дети! Отчего я была сегодня такой резкой с ними? Ох, наверное, они все говорят за моей спиной: «Какой раздражительной становится бедная мама!»"
Продолжал идти дождь, и продолжал завывать ветер. Фантазия для жестяных ведер на чердаке завершилась, но беспрерывное стрекотание одинокого сверчка в гостиной почти свело Аню с ума. Дневная почта принесла ей два письма. Одно было от Мариллы, но Аня вздохнула, когда свернула его, — почерк Мариллы становился старчески неровным. Другое письмо, из Шарлоттауна, прислала миссис Фаулер, с которой Аня была не очень хорошо знакома. Миссис Фаулер приглашала доктора Блайта с супругой отобедать у нее в следующий вторник в семь часов, чтобы «увидеться с вашим старым другом, миссис Доусон из Виннипега, урожденной Кристиной Стюарт».
Аня выронила письмо. На нее нахлынули воспоминания — некоторые из них явно неприятные. Кристина Стюарт из Редмонда, девушка, с которой, как все считали одно время, был помолвлен Гилберт, девушка, к которой она когда-то так сильно ревновала, да, она могла признаться в этом теперь, двадцать лет спустя. Она действительно ревновала, она ненавидела Кристину Стюарт. Она не вспоминала о Кристине много лет, но помнила ее очень хорошо. Высокая девушка, с лицом цвета слоновой кости, большими темно-голубыми глазами и густыми иссиня-черными волосами. И определенной претензией на исключительность во всем ее облике. Но с длинным носом, да, бесспорно длинным. Красивая. О, никто не мог отрицать, что Кристина была очень красива. Много лет назад Аня слышала от кого-то, что Кристина «сделала прекрасную партию» и уехала на запад.
Гилберт забежал домой, чтобы наспех поужинать — в Верхнем Глене была эпидемия кори, — и Аня молча вручила ему письмо миссис Фаулер.
— Кристина Стюарт! Конечно, мы поедем. Я очень хотел бы увидеть ее, чтобы оживить память прошлых лет, — сказал он с выражением восторга, которое впервые за много недель появилось на его лице. — Бедная девочка, у нее были свои горести. Ты знаешь, четыре года назад она потеряла мужа.
Аня не знала. И откуда узнал это Гилберт? Почему он никогда не говорил ей об этом? И неужели он забыл, что в следующий вторник годовщина их собственной свадьбы? День, в который они никогда не принимали никаких приглашений, но устраивали праздник для себя одних. Что ж, она не станет напоминать ему. Пусть он увидит свою Кристину, если хочет. Что это за загадочную фразу бросила ей однажды редмондская знакомая? «Между Гилбертом и Кристиной было гораздо больше, чем известно тебе, Аня». Она лишь посмеялась над этим в то время. Клэр Халлет всегда была злопыхательницей. Но, возможно, действительно что-то было. И Аня, похолодев, вдруг вспомнила, что вскоре после свадьбы нашла фотографию Кристины в старой записной книжке Гилберта. Он тогда, казалось, отнесся к этому довольно равнодушно и сказал, что удивлялся, куда мог этот старый снимок запропаститься. Но не был ли это один из тех незначительных фактов, которые свидетельствуют о фактах огромной важности? Возможно ли, что Гилберт когда-то любил Кристину? Не была ли она, Аня, всего лишь второй избранницей? Утешительным призом?
«Конечно же, я не ревную», — подумала Аня, пытаясь засмеяться. Все это было так нелепо. Что могло быть естественнее, чем желание Гилберта увидеть старую редмондскую знакомую? Что могло быть естественнее, чем то, что всегда очень занятый человек, женатый пятнадцать лет, забывает времена года, и месяцы, и дни? Аня написала миссис Фаулер, что они принимают приглашение, и затем провела три дня, предшествовавшие вторнику, в отчаянной надежде, что какой-нибудь младенец в Верхнем Глене захочет появиться на свет во вторник в половине шестого пополудни.
40
Ребенок, на которого она надеялась, появился слишком рано. За Гилбертом послали в понедельник в девять вечера. Аня плакала, пока не уснула, а проснулась в три. Раньше это было восхитительно — проснуться в темноте, лежать и смотреть в окно на красоту обнимающей Инглсайд ночи, слышать ровное дыхание спящего рядом Гилберта, думать о детях, от спален которых ее отделяет лишь холл, и о прекрасном новом дне, который должен наступить. Но теперь!.. Аня все еще не спала, когда рассветное небо на востоке стало ясным и прозрачно-зеленым и Гилберт наконец вернулся домой. «Близнецы», — сказал он глухо, бросившись в постель, и через минуту уже спал. Близнецы! Вот уж действительно! Рассвет пятнадцатой годовщины вашей свадьбы, и все, что ваш муж может сказать вам: «Близнецы». Он даже не помнил, что это годовщина.
Гилберт, очевидно, не помнил о годовщине и тогда, когда в одиннадцать спустился в столовую. Впервые за годы их брака он не упомянул об этом, впервые у него не было для нее никакого подарка. Очень хорошо, он тоже не получит подарка. Она приготовила этот подарок несколько недель назад — карманный ножик с серебряной ручкой; на одной стороне — дата, на другой — инициалы Гилберта. Конечно, Гилберту пришлось бы купить его у нее за цент, чтобы не сбылась примета и нож не «разрезал их любовь». Но раз он забыл, она забудет тоже — забудет совершенно.
