— Ты эти секс-прихваты брось, — с негодованием прервал он. — Подрасти сперва!
Она засмеялась:
— Это же «Вий»!
Вовка остался непроницаемо суров. Какой такой вий, блин…
— Поздняк трепаться, — строго сказал он и опустился рядом с нею на корточки. Надо бы коленку посмотреть, мельком подумал он. Их там, в банде, помимо прочего, основным приемам первой помощи тоже учили — хоть какая-то польза; как говорит отец, знаний лишних не бывает, и коль в голове что-то застряло, то когда-нибудь да пригодится. Если это, конечно, настоящие знания, а не болботня. Да, по толку-то? Пока он будет изображать Айболита, она вообще закоченеет.
Нет, никаких медосмотров. Галопом, галопом…
Он снял лыжу с расшибленной ноги. Тогда девчонка распрямила здоровую — и стал виден надетый на нее расщепленный обломок лыжи. Надо же, она его спрятала… Зачем? Чтобы не выглядеть жалко? Ну, пигалица… Молодец, чес-слово… Вот ведь угораздило ее… Он снял обломок. Повернулся спиной и встал на четвереньки.
— Заползай.
Очень странное, щекотное для души это было чувство — когда на него уселось сзади и потом, устраиваясь повыше и поудобней, от задницы к плечам аккуратно поползло мелкое, но цепкое существо потенциально женского пола. Как ни крути — не мартышка. Тонкие и гибкие, как хлыстики, руки, шурша тканью комбинезона, неловко обняли его за шею, широко разведенные коленки обхватили бока.
— Так? — стесняясь, спросила она.
— Ага, — одобрил он. Пигалица оказалась удивительно легкой; не девчонка, а пластмассовая Барби в натуральную величину. Вовка осторожно распрямился. Она, едва слышно ойкнув, поехала было вниз по его спине, но тут же притормозила; здоровая коленка прижалась плотней, а руки судорожно передавили ему горло.
— Только не придуши меня.
Она стремглав освободила кадык. Надо же, сразу поняла, где… Чуткая.
— Прости, пожалуйста, — покаянно пробормотала она и повторила: — Так?
— Да, — сказал он. Чтобы храброй фитюльке стало повеселей, он жеребячьи топнул ногой и громко заржал: — Иго-го!
И, работая только ногами, чтобы плечи и спина оставались неподвижны и девчонке сподручней было держаться, он, по возможности поддерживая ее за коленки, начал первую в своей жизни эвакуацию пострадавших.
Поначалу они не разговаривали. Осваивались. Стеклянные изваяния сосен роями плыли назад. Скрежетал и рычал под ногами снег.
Потом сзади раздался фитюлькин голос:
— Ты еще не устал?
Надо же, заботливая нашлась…
— Нет, — сказал Вовка. — Ты легкая. Не завтракала, наверно.
Он хотел пошутить, чтобы еще немножко ее развлечь, но она оскорбилась:
— Как не завтракала? Завтракала!
— А если даже и устану — мне полезно.
— Почему?
— Хорошая физподготовка.
— Ты спортсмен?
— Нет.
— Хочешь в армию?
— Позовут, так пойду, но…
— А, поняла! — сказала она. — У вас в фашистском уставе сказано, что в здоровом теле — здоровый дух.
— Дура, — сказал он.
Некоторое время она молчала. Ее дыхание обиженно участилось и горячо щекотало ему шею сзади.
— Прости, — неловко пробормотал он. — Я же сам тебе… Прости. Я в космос хочу. Знаешь, сколько весит скафандр для выхода в открытый космос?
— Сколько? — заинтересованно спросила она как ни в чем не бывало.
Он и сам не знал.
— Много, — сказал он. — Больше тебя.
Первый поворот… Километр прошли.
— А зуб даю, — сказала она, — пока ты сюда не приехал, про космос и не думал.
— Точно, — подтвердил он.
— Тут место такое. У нас мальчишки в классе как с ума посходили. Все хотят кто на Луну, кто на Марс. Просто смешно. Таблицу умножения друг у друга выясняют, но болтают с умным видом про апогей и перигей. Я у одного спрашиваю: а что выше, перигей или апогей? Молчит, моргает… Я у другого… Только третий вспомнил.
«И я на них похож», — подумал Вовка.
Надо будет посмотреть, сколько весит скафандр.
— Ты в каком классе? — спросил он.
— Ты молчи, — заботливо ответила она. — Береги дыхание. А я буду тебя развлекать разговорами.
Он скорчил рожу типа «фу ты, ну ты» — но видеть этого она не могла.
— Я вот не понимаю: а зачем, собственно, этот космос?
— То есть как? — удивился он.
— Нет, конечно, интересно. Вот как я сюда забрела. Идешь, идешь, и хочется все дальше и дальше. Но ведь это просто идешь. Ни денег не надо, ни ракету строить… А такое сложное дело должно быть для чего-то очень нужного. Вот был в России философ Федоров. Он странный, я его поэтому люблю. Только читать ломает, у него такой язык… Жутики. Он был совершенно религиозный человек, но сам этого не понимал и хотел, чтобы все, что в религии обещано, было прямо тут. Он в науку верил, как в бога. Если наука чего захочет, сказал он, то обязательно это сможет. А что самое важное для людей? Не бояться смерти. Поэтому надо воскресить всех, кто умер. Не дожидаться Страшного суда, когда бог воскресит, а научиться самим. И будет рай. Федоров это называл: воскрешение отцов. Тогда встает вопрос: а куда же расселить такую прорву народу? Земли не хватит. И вот Циолковский, между прочим его почти что ученик, сказал: в космос. Там места бесконечно много. И начал придумывать ракету. Вот ради такой цели — это я понимаю…
Вовка, втянувшись в ритм, с неторопливой размеренностью отпихивал то правую, то левую лыжню, и те будто сами несли его, как несет пловца, накатывая волна за волной, безветренная морская зыбь. Голова была свободна для беседы, но Вовка ушам своим не верил. Слушать детский голосок, произносивший все это, было противоестественно.
Как если бы маленькая золотая рыбка в аквариуме, подплыв к стеклу, вместо беззвучного и бессмысленного шлепанья губами открыла ротишко и зычно выдала из-под воды оперную арию.
— Слушай, а ты правда еврейка?
— А что? Думаешь, я так шучу?
— Нет, просто… — Он не знал, что сказать; потом нашелся: — Не похожа. У тебя нос скорей картошкой, чем клювом…
— Еще вытянется, — кровожадно пообещала она.
— Да ну тебя. Я серьезно спрашиваю…
— А если серьезно, то наполовину. Папа русский. По фашистским понятиям — самый криминальный вариант.
— Понятно… — хмуро проговорил он.
— Но ты знаешь, я про все эти национальные дела вспоминаю, только когда слышу, что жидов ругают.
Он помолчал, потом не выдержал:
— А когда русских?
— Ну, знаешь, — возмутилась она, — смотря за что.
