Чуток поспешил замминистра со своей королевой иноземной. Горбачев через месяц после его отставки к власти-то пришел, вскоре и не такое можно стало. Жил бы сейчас себе королем тихоокеанским шеф его прежний и его бы в собственное королевство забрал. Не выгорело! Тогда вместе с Карасиным и весь его аппарат убрали. Хорошо, мидовский завгар мужик надежный, позвонил коллеге из совминовского гаража. Только очередь мидовская на квартиру пропала. Пришлось в российском Совмине второй раз становиться и обещаниями о следующем доме кормиться.
Так и не остается ничего другого, как жить в коммуналке. А что, он привык, вся жизнь по детдомам да по общагам. И постоять за себя давно научился. Его, узкоглазого, всегда и везде били нещаднее голубоглазых и белобрысых. Хотя одному прибалту, слишком уж белесенькому, наравне с ним доставалось.
У прибалта этого в 46-м семью в Сибирь сослали. Кто-то там фашистам помогал или националистам, хрен поймешь.
Да еще и родственники из-за границы посылки слать надумали, из Швеции, что ли, или из Америки. Щедрость свою немыслимую проявлять надумали. А то, что за щедрость их по лесоповалам вся семья прибалта скопытилась, думать не думали. Один белобрысый паренек и выжил, в их детдом тогда попал. И там за свою несоветскость хлебнул, бедняга, пуще, чем он с его корейскими глазами. У него-то хоть имя-фамилия почти нормальные — Марат Китаев. А у бедолаги белобрысого и имя неправильное, Ингвар, на Игоря, дурак, откликаться не хотел. И фамилия Олафсон, говорил, что по шведскому родственнику. И погорел за родственника.
Если б они тогда не объединились, азиат и скандинав, узкоглазый Кигаев и белобрысый Олафсон, не выжили бы. В 51-м их детдом сгорел, всех детей по разным городам рассовали, и тут уж, кто с кем дружит, не спрашивали. Развели их с Олафсоном. Куда потом Игорек делся, кто знает. Выжил ли? Тут недавно по телевизору передачу показывали про путешествие в Америку и про какого-то психиатра, что ли, психо… психоанализатора… не выговоришь, как называется. В общем, так и написано было — Ингвар Олафсон. Он тогда подумал, уж не Игорек ли? Может, каким чудом в Америку выбрался, разбогател и для него работу какую-никакую сыщет. Просто шоферить в Нью-Йорк неохота. Бывший шеф мидовский рассказывал, какая у американских водил жизнь звериная. Налоги, конкуренция. Нет, в водилы нью-йоркские он не ходок. Вот если бы к кому знакомому податься…
Ингвар своего имени-фамилии забыть не мог, за что в детдоме и страдал. А он страдал оттого, что своего настоящего имени не помнил. Ни кто он, ни где родители. Фамилию Китаев ему сочинили, да и имя Марат скорее всего тоже. Добрая Нина Поликарповна, нянька из средней группы, рассказывала, что, когда его в блокаду нашли, думали, не жилец. По его виду и не понять было, сколько ему лет. То ли три, то ли пять. Весил восемь килограмм. Ни есть, ни сидеть, ни ходить сам не мог. Говорить тоже не мог. Когда вывезли его на Большую землю и чуть оживать он стал, то все твердил какую-то неразбериху детскую — «Ара-арат». В детдоме чего только не передумали. Если мальчик имя свое вспомнил, то как же его зовут? Абрам, так на еврея непохож, Арарат — и армянского в нем ничего не видно, да и имени такого никто не знал, гору только припомнили. Думали, может, попугай в его прежней семье жил Ара, а может, просто малец плетет, чего попало. Но имя Марат от этого «Арат» и выдумали, ничего другого в голову не пришло.
Та же Поликарповна со слов вывозившей детей на Большую землю бригады знала, что нашли его случайно. Обходили заброшенные и разбомбленные дома в поисках детей, через закоченевшие трупы переступали, а он вдруг шевельнулся. Это его и спасло. Говорили, что там повсюду трупы находили, крысами объеденные. И его съели бы. А так только пальцев двух нет на левой ноге, то ли от крыс, то ли еще от какой беды, теперь не узнать. Но все детство крысы в ночных страхах снились, будто забираются и грызут ему ногу, а он не может пошевелиться, то ли мал, то ли слаб.
В Ленинграде их специальный отряд по домам собирал, а через Ладогу вывозили и в детдом сдавали совсем другие люди. Так и неизвестно, на какой улице его подобрали, в каком доме, кто рядом был, чьи трупы, матери ли, бабки, сестры? И память всю довоенную у него отшибло начисто. Да и что может малец трех-четырехгодовалый помнить. Он пытался. Просил у памяти своей — покажи, что я в жизни детской видел, кого?
Один раз ему показалось, что он помнит. Так и не понял, приснилось это ему или вспомнилось. Женщина ключом открывает дверь, а его рядом, у порожка, поставила. Замок, ключ, ее руки где-то высоко-высоко, почти в небе. Перед глазами только ее ноги, на которые он опирается. Женщина одной рукой дверь открывает, другой сумку держит, а ногами его подстраховывает, чтобы не упал. Он уперся и грызет какой-то гребешок. А в штанишках так тепло становится, и по ножкам ручейки текут. «Уписался! — голос ласковый, совсем не сердитый, доносится откуда-то сверху, — две минутки не дотерпел!»
С того раза, как это ему еще в детдоме привиделось, он стал писаться по ночам. Пацаны дразнили жестоко. Но перед сном снова и снова просил, не зная кого, — покажите мне мамочку! И сон иногда повторялся. Но каждый раз, как ему казалось, что он слышит мамин голос, чувствует мамино тепло, он тут же просыпался в мокрой постели. И разбуженная дежурная нянька чертыхалась на чем свет стоит: «Иродово отродье, опять усикался!»
Было это или он все придумал, теперь не поймешь. Как не поймешь, и откуда в Ленинграде у мальчишки могли взяться эти узкие глаза. В детдоме всех бесфамильных называли Петровыми или Сидоровыми, а ему за узкие глаза записали фамилию Китаев. Китаец он, наверное, и есть. Или кореец. Уж, конечно, не японец. Вряд ли какой-никакой японец мог случиться в Ленинграде в 1937 году. Самураев тогда в Советский Союз не пускали. А жаль!
Это он раньше боялся, что найдется какой-нибудь капиталистический родственник, как у Олафсона, и его посадят. Боялся и мечтал. Что приезжает отец. Пусть кореец, пусть китаец, только лучше не из Пекина, тем самим жрать нечего, а из Гонконга какого-нибудь. А теперь, когда все можно, ни за что не сажают, ему бы японских родственников отыскать! Те прислали бы ему видюшник и телек с плоским экраном и большой диагональю. Что им стоит, у них в Японии экономический бум. А там, может, и видеокамеру бы подарили! Он вот во время путча видел, как эти японозы журналисты носились с камерами, а еще с сумками, из которых торчат телефонные трубки. Японцы эти прямо на трубке цифры набирают и разговаривают. Спутниковый телефон называется. Новые технологии! Ни хрена себе технологии! Идешь и трепешься.
Вчера, когда Феликса снимали с постамента, эти с телефонами так и бегали вокруг, все кричали «масмаси». Пассажирка его в путч тоже с такой сумкой появилась, с Лубянки ее вынесла и в Белый дом занесла. Почему ей все с рук сходит? Из гнезда демократии в гэбуху ездит, и никто ей слова не говорит. Раз опаздывала, нервничала. Из Белого дома на проспект Калинина вырулили, скрипит зубами. Мне, говорит, через три минуты нужно быть на Старой площади. Какие там три минуты, когда пробка. Давай, говорит, езжай по разделительной и прямо в Кремль через Боровицкие ворота, а через Спасские выедешь. Срежем угол. А он что, его дело маленькое. Через Боровицкие въехал, через Спасские выехал, по улице Куйбышева проскочил, за две с половиной минуты был на Старой площади. Стерва эта умчалась, спасибо не сказала.
