Так что я был вынужден тоже принять решение: нужно, чтобы Льва не стало. Он должен вступить во тьму, которая уже приняла Андреа де Коллини и Томазо делла Кроче.
Устроил я все при помощи яда, конечно, – но только не в жопе, а в вине. Достать яд было довольно просто: я уже говорил вам, что Рим – прямо-таки город отравителей. Скажем откровенно: этого товара хоть завались. Я купил порошок, который, как сказала продавшая мне его старая карга, действует наверняка, так как составлен из внутренностей жабы в смеси с волосками от выкидыша-урода и определенными травами с берегов Нила.
– Хватит нахваливать товар, – сказал я ей. – Он подействует?
– Даю слово, господин.
– И чего стоит твое слово?
– Если не подействует, принесите назад, и я сама его выпью.
Я не совсем понял логику ее ответа, но все равно заплатил пять дукатов. Старуха сказала мне, что по своему действию яд сильно напоминает малярийную лихорадку или острый приступ простуды, что превосходно подходило для моего плана.
Вечером 24 ноября 1521 года мы получили сообщение о том, что столица Ломбардии взята. Лев, Серапика, Джиберти (епископ Веронский) и я уже перебрались в Мальяну. Здесь-то секретарь кардинала де Медичи и сообщил нам эту счастливую весть. Лев проводил первую утреннюю молитву, он как раз читал слова «и избавил нас от рук врагов наших…» из Benedictus, когда ворвался секретарь. Лев обрадовался и разволновался – на самом деле он чуть было совсем не лишился сил, так что его пришлось отнести на носилках в его личные покои, где Лев и сидел, тяжело дыша, выпучив глаза и разинув рот. В Рим немедленно были посланы гонцы с приказом начать победные торжества и стрелять из пушки замка Сан-Анджело. В самой Мальяне на всю ночь устроили фейерверк в сопровождении музыки и залпов орудий. Говорят, что в Мальяне и в Риме в ту ночь одновременно были зачаты сотни детей.
Лев наблюдал за гулянием из открытого окна своей комнаты, хотя воздух был холодным. Серапика унесся смотреть фейерверк вблизи, а Лев и я сели вместе за столик у окна. Лицо Льва было в поту, руки тряслись, его переполняли эмоции.
– Может, вина, Ваше Святейшество? Весь город празднует, так что же мы?
– Да, да, давай выпьем вина.
И в его бокал я положил яд. Не знаю, какой у яда был вкус, но Лев ничего не почувствовал, хотя это и неудивительно, ведь он был так возбужден. Он залпом выхлебал содержимое бокала и налил себе еще.
Вот так просто все и произошло. После этого я заснул, только когда совсем обессилел от плача. Бедный, толстый, радостный Лев. Было так ужасно, так чудовищно грустно. Он сидел у открытого окна. Я посмотрел на него прежде, чем пойти в свою комнату, и подумал: «Он прямо как большой ребенок». Он действительно был ребенком. И в то мгновение я любил его сильнее, чем когда-либо, – любил его, нуждался в нем, хотел защитить его, обнять своими ручками, прижать его к себе, утешить. А вместо этого я дал ему яд. Есть ли предательство чернее, чем предательство любящего?
Вечером 25 ноября мы вернулись в Рим. Это был один из великолепных зимних дней, какие, вероятно, могут быть только здесь, в этом древнем, пленительном, соблазнительном, пьянящем, размалеванном городе-потаскухе: ясное голубое небо и ослепительное солнце, и при этом свежий, резкий, чистый воздух. Лев шел пешком и все дрожал. Серапика проговорил мне уголком рта:
– Ему не надо было сидеть всю ночь у открытого окна. Тебе не кажется, что он простудился?
Огромная толпа была в экстазе. Всюду кричали: Leo! Leo! Salve! И орудийные залпы были оглушительны. Льва обнимали кардиналы, а некоторые даже падали ниц, чтобы поцеловать ноги. Лев сиял, – сиял, махал рукой, визжал от восторга и дрожал!
Тем временем он хорошо поужинал, лег спать, и ему крепко спалось, но на следующее утро, во время аудиенции с кардиналом Тривульцио, его начало трясти, так что ему пришлось лечь в постель. Все решили, что это лихорадка, результат проведенной перед открытым окном ночи в Мальяне. Врачи дали Льву лекарства и были абсолютно уверены в том, что к концу недели он поправится, – но внутренности жабы с волосками выкидыша-уродца (не говоря уж о травах с берегов Нила) не так просто убедить не делать свое коварное дело.
– Сегодня мне чуть лучше, Пеппе, – сказал он мне в субботу на прошлой неделе.
Я просто не мог этого вынести, я расплакался.
– Что такое, Пеппе? Что случилось?
Он с нежной заботой положил свою пухлую руку на мой узловатый горб.
– Я счастлив оттого, что Ваше Святейшество выздоравливает, – сказал я, едва сумев выдавить из себя слова.
Ему действительно стало лучше, так что он немного послушал музыку, но все-таки принял предосторожность и исповедовался своему набожному исповеднику-бенедиктинцу. Ночью, однако, ему сделалось очень плохо, и утром, лежа в постели и дрожа, Лев сказал мне:
– Пеппе, я сгораю! У меня внутри словно огонь… и тут же лед и снег… мне то жарко, то холодно!
Я сидел у его постели и держал его руку. День шел, ему, казалось, становилось лучше, и те немногие, что находились при больном, были отпущены: врач, кардинал Пуччи, епископ Понцетти, племянники Папы Сальвьяти и Ридольфи и его невестка Лукреция. Иронично, не правда ли, что при отравлении присутствует еще одна Лукреция? Но в одиннадцать часов ночи его снова охватил приступ «лихорадки», и он так дрожал, что тряслась даже кровать.
– Пеппе… я умираю…
– Нет, нет, Ваше Святейшество! Не говорите так! – воскликнул я, сжав ему руку, и на глазах у меня выступили слезы. Я убежден, что в то мгновение я верил своим словам. Словно тот Пеппе, который любил Льва и хотел, чтобы он жил вечно, и тот Пеппе, который виновен в том, что Лев сейчас в таком жалком состоянии, – два разных человека. Вероятно, так всегда происходит, когда мы совершаем такие поступки, в совершении которых даже самим себе не можем признаться, – мы раздваиваемся.
– Нет, Пеппе, я об этом знаю. Я это чувствую…. о!.. Я весь горю! Возьми меня за руку, Пеппе…
Я омыл его лоб розовой водой.
– Я был хорошим Папой? Я раньше все думал, что не подхожу на эту роль… и сейчас так думаю. Пеппе, прости за все плохое, что я тебе сделал…
– Плохое, Ваше Святейшество? Вы дали мне все, что у меня сейчас есть! Вы проявляли ко мне только добро и любовь. Вы были самым великим и самым благородным из Пап…
– Помоги мне, Пеппе… помоги мне быть храбрым! Я боюсь смерти.
– Ваше Святейшество, прошу вас… не огорчайте себя…
Он перевернулся, дрожа, на бок. Его охватил последний спазм отчаяния:
– Где моя тиара? Где трехглавая корона? У кого она? О, Иисусе, смилуйся надо мной, грешным! Где теперь сила Папы из рода Медичи? Нет ни трона, ни торжественности, ни власти над королями и князьями – ничего, кроме жгучего взгляда Вечного Судии… О Иисусе, Иисусе, смилуйся!
Я скорее позвал исповедника-бенедиктинца, чтобы произвести Елеосвящение. Из-за его слабости он никак не мог принять виатикум. Я взял крест, висевший у него на шее, и приложил к его губам. Он поцеловал его, и еще поцеловал его, три или четыре раза. После этого он посмотрел на меня выпученными, слезящимися глазами и попытался улыбнуться. Я улыбнулся в ответ. Рука его выскользнула из моей и упала.
