прорезал тревожный вой. Волк… Природа подбадривала меня.
Теперь Дерек лежал на спине. По его трепещущим векам я догадался, что ему снятся кошмары. По лицу пробегали нервные судороги, как если бы сон предупреждал его об опасности.
Зажав кинжал в правой руке, я осторожно приблизился, стараясь не разбудить его. Я не дрожал. От сознания, что я выполняю свой долг, мне стало легче, сейчас я смою это пятно с лица земли и оправдаю свое существование. Я буду действовать технично, скрупулезно и расчетливо: нужно доползти до Дерека, вертикально занести клинок, прицелиться в сердце и одним ударом прикончить его.
Когда я уже был от него в трех дюймах, Дерек, будто пловец, который выныривает из глубины после долгой задержки дыхания, неожиданно открыл рот и глаза. Он рывком уселся, переводя дух, сделал глубокий вдох и крикнул:
– Имени? Имени? Где ты?
Он обнаружил мое присутствие. Дерек пошарил по земле и наткнулся на меня. Схватив меня за левую руку, ту, которая не сжимала кинжал, он воскликнул:
– Ах, Имени, ты здесь!
– Я здесь, – нарочито спокойно выговорил я, по-прежнему готовый нанести удар.
Другой рукой он теребил висящий на шее амулет.
– Мне снились какие-то ужасы. Отец… медведь… кровь… боль… обжигающий металл… Опять начинается! Чудовищно…
Он внезапно бросился ко мне, схватил за плечи, налег на меня всем телом, прижался, прильнул головой к моей груди и, набираясь сил от моего тепла, расплакался:
– Я люблю тебя, Имени. Я люблю тебя.
* * *
Переход под парусом занял несколько дней.
Я слегка подпоил Дерека дурманным зельем, чтобы он лучше перенес качку, неудобства и саму мысль о морском путешествии. После утомительного торга с пришедшими из Лагаша матросами я добился, чтобы они обустроили два места на своем баркасе; за оставленные на причале котомки с товарами мне пришлось отдать извлеченный из мешка Дерека украшенный лазуритом кубок.
К счастью, путешествие прошло в благоприятных погодных условиях, без неожиданностей, по спокойному морю, поверхности которого не нарушали ни высокие валы, ни глубокие впадины. «Девичья погодка», – твердил экипаж. Овеваемый дыханием свежего морского ветерка, я избежал приступов тошноты и рвоты. Только ночами мне бывало немного не по себе: в темноте крепче задувал ветер, а волны сильнее бились в корпус нашего суденышка. Но с рассветом мои страхи улетучивались, и я сочувственно смотрел на привалившегося спиной к переборке балластного отсека Дерека, которому приходилось претерпевать морской переход в постоянной темноте, он цеплялся пальцами за свой черный амулет. Я настоял на этом путешествии под тем предлогом, что храм Сехмет заброшен, так что теперь мы отправимся за советом к Древу Жизни.
И вот наконец на горизонте, простирая мягкие и благородные линии в сияющую синеву волн, появилась наша цель.
Мы прибыли в Дильмун, страну изобилия. Это был остров с пышной растительностью, населенный разноцветными птицами, окруженный длинными пляжами с мелким золотистым, а порой белым песком, который ласкали бирюзовые воды. Словно символизируя царившую здесь эйфорическую беззаботность, в невысоких волнах, как молодые псы, резвились крупномордые дельфины. Если проголодался, стоило только протянуть руку, и в нее падал сочный плод; чтобы поохотиться, достаточно было поставить силки, в которые тотчас устремлялся какой-нибудь грызун; радужными каскадами стекала прохладная вода, а деревья дарили благодатную тень. В последующие века, читая описание рая, я всегда буду видеть Дильмун.
Впрочем, остров не ограничивался благословением богов, он процветал благодаря людям, которые превратили его в перекресток торговли. Географическое положение между Индом и Месопотамией сделало его пунктом перегрузки меди, драгоценных камней и древесины, которые потом доставлялись на другой континент. Фрахтовка была поделена на части: караван не следовал сам до таких городов, как Лагаш, Ур или Ларс, он отправлялся от шахты по Инду к морскому побережью, потом суда доставляли груз до Дильмуна, а оттуда, при участии посредников, уже другие суда в свою очередь принимали груз, чтобы достигнуть берегов, где умирают Тигр и Евфрат. В Дильмуне вели счет и переговоры, проставляли печати, складировали товары. А дипломаты правительницы острова поддерживали великолепные отношения со всеми царствами, как близкими, так и далекими[61].
Подобное процветание способствовало строительству четырех городов, маленьких, но очень дорогих, главные здания которых сооружены из резного известняка. Какое волнение я испытал, обнаружив, что большинство храмов посвящены Энки, богу, которого я знал в Кише и Бавеле! Это ощущение встречи после разлуки еще усилилось, когда я услышал разговоры на ассирийском языке. Что может быть логичнее? Энки, бог Страны Кротких вод, символизировал подземную влагу, которая проступает на поверхности в виде озер, речек и колодцев. Его храмы, всегда возведенные поблизости от источника – места его появления, – часто имели специальные водоемы, чтобы верующие могли совершить омовение[62]. Способствующий плодородию бог проявлял себя справедливым и доступным – как пресная вода, в отличие от соленых и бурных морей, которые поглощают моряков, – и исполнял важную роль, поскольку контролировал Бездну, океан, на котором покоился наружный слой земли, где мы обитали. Короче говоря, на него одного рассчитывали островитяне, он один был в состоянии избавить нас от следующего Потопа – этим и объяснялось то обожание, которое он вызывал, появление все новых его статуэток, сборников молитв и песнопений в его адрес.
Дерек мгновенно принял эту территорию. Здесь он почувствовал себя хорошо. Хотя он по-прежнему ничего не видел – я умело поддерживал его глазное воспаление, – он радовался всему, что с ним происходило в моем обществе.
С той ночи, когда он доверился мне, я его не узнавал. Метаморфоза была связана не с тем, что он высказал свои чувства, а с тем, что он от этого испытывал. Никогда со времен своего детства ему не удавалось заинтересовать кого-нибудь, а уж тем более самому проявить привязанность. Преданность представлялась ему запретной слабостью, а потому он запер свою душу для товарищеских или дружеских отношений и для любви. А теперь вдруг сам открылся для меня!
Почему я? – озадаченно спрашивал я себя. Я, которого он предал; я, чью казнь он трижды финансировал; я, который как раз перед тем, как он исповедался, готовился его убить. Не желая попасться на его удочку, я множил примеры, однако где-то в самом дальнем уголке своей души желал того, что происходило: изменить Дерека, улучшить его, привести к равновесию. Однако стоило этому голосу раздаться из глубины, я заглушал его, вновь утверждая, что Дерек неисправим и спасти его невозможно.
Он переменился, но и я тоже. Я больше не испытывал ни малейшего желания убить его. В ту ночь, убрав кинжал, я окончательно отказался от мысли
