эти визиты участились, я поручил ей заказать второй ключ. Этот ключ всегда был при мне, и я никому о нем не говорил. Таким образом, я мог входить в дом, даже когда Настя спала, и никого не беспокоить. Это ее более чем устраивало, ибо давало возможность выспаться, что она с радостью и делала – особенно если вечером ей выпадало везение допить оставшееся в бутылке вино.
Сначала я приходил от случая к случаю, но очень скоро эти посещения стали регулярными, так что с начала января по десятое марта, когда Булгаков умер, я не был у него всего три ночи. Поскольку у меня был свой ключ, служанка могла спокойно, не боясь попреков, уходить на ночь из дому. А я и просто страждал оставаться с Булгаковом наедине, ибо чувствовал, что только при этом условии будут продолжаться ночные происшествия; и, сверх того, я не желал, чтобы хоть кто-то догадался о наших с Булгаковом диковинных отношениях.
Чаще всего, когда я появлялся у Булгакова, он крепко спал. Я зажигал свечи на письменном столе, садился на венский стул и читал либо делал заметки. В первые три-четыре ночи Булгаков по нескольку раз просыпался. Тогда я поправлял ему постель и повязку, давал прохладное питье – и он снова погружался в сон. Но на пятую или шестую ночь произошло нечто невероятное.
Булгаков просыпался уже в третий раз – болела рана на животе, которая из-за воспаления очень плохо затягивалась. Пиявки только частично облегчали его самочувствие, снимая головную боль; лицо, живот и ноги Булгакова распухли, и весь он походил на перезрелый плод. Донимали отёки лица, изменяя его черты; движения стали замедленными и неуклюжими.
Сидя у письменного стола, я незаметно для себя задремал, уронив голову на раскрытую книгу. Булгаков проснулся в три часа ночи и прокашлялся, точно собираясь что-то сказать. Этот звук разбудил меня; я тут же вскочил и подошел к кушетке. Булгаков с видимым усилием пытался подняться. Я быстро взбил подушки, приподнял его за подмышки и усадил поудобнее.
Взгляд его, уставленный в одну точку, был мутным и бессмысленным. Меня он, казалось, не замечал. Но то, что произошло в следующее мгновение, настолько невероятно, что я даже не уверен, смогу ли это описать.
Булгаков напрягся, расправил плечи и сел абсолютно прямо. Что-то чужое появилось в его лице, словно кто-то властной рукой стер с него все знакомые черты. Лицо стало – как бы это сказать? – словно ком мягкой глины, на котором все линии разгладились. А потом началось преображение. Точно под умелыми пальцами скульптора проступили прежние черты, скрытые отеком – чуть выпуклые надбровные дуги, невыразительные скулы интеллигентного человека, подбородок с неизменной ямочкой… Булгаков зажмурился, наморщил лоб и стал тереть кулаками виски, точно пытаясь унять внезапную боль. Дрожь пробежала по его телу. Он опустил руки, глубоко вздохнул, с облегчением откинулся на подушки и добродушно-лукавым тоном, какого я никогда прежде от него не слышал, произнес:
– А вы, доктор Захаров, почему не дома? Не боитесь за репутацию?
Я молчал – просто потерял дар речи. Только что передо мной в постели лежал человек, не замечавший моего присутствия, измученный непреходящей болью, усохший настолько, что не мог без посторонней помощи повернуться на бок. И вот он сидит перед моими глазами, здоровый и довольный как никогда. Да Булгаков ли это?!
– Ну ладно, раз уж вы здесь, может, на что и сгодитесь. Дайте-ка мне вон ту стопку. – Он широким жестом указал на письменный стол, где громоздились книги, кипы рукописей и разрозненных листов. – Неплохо, если бы еще нашлось чем писать.
Поражённый не столько приказом, сколько легкостью, с какой он был произнесен, я тотчас подал ему все, о чем он просил. Человек, сидевший на кушетке, был, несомненно, Булгаков – чуть заметные брови, маленькие кисти рук, спутанные волосы шатена; но какая метаморфоза! Эта осанка, легкость движений, сила в членах – сила, которая (говорю с уверенностью, как врач) в его состоянии была совершенно невозможна. Взгляд, минуту назад затуманенный, стал живым и острым. Изменился даже голос. «Что это значит? – спрашивал я себя. – Не снится ли мне все это? Или разум мой помутился из-за усталости и бессонных ночей? Или Булгаков– великий актер и все, что я наблюдал в последние несколько недель, – всего лишь бессердечная, чудовищная шутка, имеющая целью подорвать мою веру в себя как во врача и унизить меня как человека?»
– Спасибо, доктор, – сказал Булгаков, а может не Булгаков– его фантом? – и увлеченно принялся что-то писать.
Я стоял и смотрел на него во все глаза, не в силах пошевелиться или раскрыть рот. Через несколько минут он внезапно поднял на меня взгляд:
– Ах, доктор Захаров, ради Бога, окажите мне любезность, присядьте. Я покажу вам, чем сейчас занимаюсь. Вот, смотрите!
Я подвинул к постели скамеечку и сел. Оказалось, что он пишет сценарий для театра.
– Эта комедия, – Булгаков ткнул пальцем в середину страницы, – она и есть камень преткновения. Понимаете, тут две подчеркнуто контрастирующие части сюжета. – Он вопросительно взглянул на меня; я кивнул. – Для первой я взял усеченную структуру, а вот со второй все еще мучаюсь. Она должна быть шире, мощней, понимаете? Мольер тут просто отдыхает!..
Я по-прежнему пребывал в оцепенении, и, хотя пристально вглядывался в строчки текста, смысл слов от меня ускользал.
– Дело в том, что требуется некая непоследовательность, неожиданность, – продолжал он. – Нужна кульминация – потрясение, взрыв, который возвестит неотвратимость финала.
Отточенные фразы, холодный, рассудочный подход к литературе – все это было так свойственно Булгакову; не говоря уж о том, что этот Булгаков – или кто бы они ни был – не обнаруживал ни малейших признаков болезни и слабости.
– Все на свете исходит от Него, значит должно быть светлым и чистым, – произнёс он и выжидательно посмотрел на меня исподлобья.
Я кивнул в знак понимания.
Он четко выговаривал каждое слово и смотрел мне в лицо ясным доверчивым взглядом, словно я был не ничтожный ненавистный лекаришка, а близкий друг и свой брат-литератор, сведущий не только в фонетике и синтаксисе, но и в композиции и прочее, прочее. Так прошло несколько минут. Потом он вдруг умолк на полуслове и растерянно заморгал, точно не понимая, где он и что с ним. И снова, как всё происходило со мной во сне, облик его стал меняться. Черты лица утратили резкость и вновь округлились и расплылись, плечи обмякли, руки опять стали неуклюжими и безжизненными. Перо выскользнуло из его пальцев. Я легко поднял его и
