сидя на полу той комнатки, где она закрыла его в первый раз, наверное, забыла про задвижку. Вернулась в постель к Андре, он устроился сверху, между ее ног, и выделывал всяческие приятности языком и губами, но обычно ей это наскучивало; никто из тех, с кем она спала, не смог по-настоящему завести ее так, и чуть погодя она медленно отстранилась, обняв его, поцеловала его, пробуя саму себя на вкус. У него еще не встал. Она легко коснулась его, почувствовала движение.
Было уже далеко за пять утра, когда он встал с кровати.
– Опаздываю. Надо ехать на рыбный рынок.
– Шутишь?
– Ничуть.
– Когда же ты спишь?
– Сплю по ночам, может, часа четыре и днем немного. Иногда ложусь утром в одиннадцать, если все нормально, тогда сплю до двух. С ланчем управляется барменша, это нетрудно. Но иногда я вообще не сплю.
Он направился к ее ванной комнате. Его плоский зад состоял из двух прямоугольников, встречавшихся над ногами. Умеренная волосатость. Спина широкая, слегка сутулая. Каждая часть его тела так и кричала о том, что он крестьянин. Она уже решила, что позвонит на работу и скажется больной, поработает дома.
– Я могу воспользоваться душем? – спросил он.
– Конечно.
Через минуту она встала, взяла кота на руки и зашла в ванную. Он снова принялся ласкать ее пальцами, и она кончила: два пальца, остальные сжаты в кулак, внутрь и наружу, и теперь вся ее вульва затекла после этой долбежки: губы, лобок, капюшон клитора. Ощущение было такое, что она держит между ног кошелек, что изменилась даже ее походка, но она сомневалась, что это было видно со стороны. Она наблюдала, как он моется в душе, за движениями, искаженными стеклом. Коту не нравился пар, и он выскользнул из ее рук и сбежал.
– Желтое полотенце свежее, можешь вытереться им. Хочешь позавтракать? Кофе?
– Некогда. Обычно в пять я уже выхожу.
Он ей солгал. Это было так смешно, так бесхитростно, как будто каждый раз, когда они лгали, звенели колокольчики, и звон слышала не только ты, но и они тоже, и все равно лгали, и никто никогда их не останавливал. В какой-то момент после вчерашнего секса она пошла в ванную, повесила там свою ночную рубашку, теперь она надела ее снова. Он был не так плох. В дверях она поцеловала его, сказала:
– Мне понравилось. Если захочешь еще потрахаться, позвони часов в девять, и я тебе скажу, свободна или нет.
Когда он улыбнулся, она поняла, что он вырос не в США: по зубам.
– Ладно, ладно, – сказал он и сбежал вниз по лестнице. Так уходили мужчины: они всегда казались ей маленькими мальчиками, что шли в школу. Слегка нахальные, да, энергичные, но всегда с неким чувством вины, радостные оттого, что можно улизнуть.
Телефонный разговор с компанией, обслуживавшей ее кредитку. Она вывела деньги из банка, деньги на счет не пришли. Перевод задержали, взяв с нее комиссию. Она сказала оператору: «Раньше перевод никогда не задерживался на шесть дней. Почему так произошло?» Потребовалось больше пятнадцати минут, включая одиннадцать минут ожидания, чтобы провести платеж, снять комиссию, минут, в течение которых ее душу разъедала бюрократия, без всяких объяснений – банки и компании по обслуживанию кредиток поступали так, потому что в каком-то проценте случаев никто не подавал на них в суд; быть может, существовал какой-то алгоритм, по которому каждый месяц это случалось с определенным количеством счетов, когда деньги приходили на счет за день до окончательного срока исполнения. Она усмирила свой гнев. К чему все это? Это же капитализм.
Когда она немного успокоилась, зазвонил домофон.
– Кто там?
– Генри.
– Генри?
– Могу я подняться?
Новая вспышка гнева. Безмозглые мужики, только укорачивают ее ебаную жизнь. Она впустила его, открыла ему дверь. Она знала, что будет дальше. В последний раз, когда она с ним виделась, она с ним порвала, оттрахала его и отправила домой. «Признайся, – сказала она, слыша, как он поднимается по лестнице, – ты задурила бедняге голову».
– Нам надо поговорить, – сказал Генри.
– Нет, не надо, – возразила она. – Уже поговорили. А потом у нас был секс. Помнишь? Так что дело в шляпе, так?
Как она ни пыталась, у нее не получалось не быть слегка язвительной. В ее настроении легкая язвительность означала попытку быть доброй.
– Но должно же это что-нибудь значить. Это же не просто случайность. Ты говоришь, что между нами все кончено, потом мы идем в постель, и вот теперь…
– Что теперь? А что теперь? Ты помнишь, что я сказала? Последние слова? То, что мы с тобой трахались, не означает, что нам не нужно разойтись, а еще я сказала, что говорю тебе об этом, потому что не хочу загонять тебя в тупик.
– Но я уже в тупике.
– И почему я не удивлена? Ладно, смотри. Это было хорошо. Секс был классный. Секс после расставания. Я стояла вон там. Одетая. Почти полностью. Юбка задралась. Нравится тебе этот звук? Мне нравится, как юбка скользит по чулкам. Очень сексуально звучит. А сегодня у меня мозги немного в другом месте. Только что я целый час провисела на корпоративной линии. Не морочь мне голову своими чувствами, Генри. Жизнь и так дерьмовая. Это просто секс. Если нам он нравится, если он нам слишком нравится, наверное, все усложняется. Но, честно говоря, случилось совсем не это, и этого не случится. Между нами. Без обид.
– Без обид?
– Да, именно так. Без обид. Я имею в виду свой образ мыслей, а не твои личные качества. Или твои сексуальные способности. Или твой член.
Он поднялся; вид у него был совершенно жалкий. Слегка скривился при слове «член». Она ощутила жалость, легкий наплыв материнской заботливости или нежности, ее раздражало то, что он будил в ней эти чувства. Он не был плохим человеком, но страдал от синдрома абсолютно-скучного-парня. Она села на оттоманку рядом.
– У тебя красивый член, – сказала она. – Я не шучу.
И это было правдой. Поразительно, но у тощих, костлявых парней часто были большие, крепкие члены, а у больших, крепких парней часто бывало наоборот. Она дотронулась до него: да, вот он, готовый к бою, наливается кровью под выцветшим денимом… его скучных, светло-голубых, немодных джинсов. Одевался он как Вуди Аллен. И говорил как персонаж из его одуряющих драм. Она убрала руку.
– Генри, Генри. Тебе сорок шесть лет. Мы встречались целый месяц.
– Семь недель.
– Ладно, семь недель.
Она сомневалась в этом, но не было нужды уточнять.
– Не плачь. Не плачь, Генри.
