только столь откровенному простодушию. Казак давно ввёл обращение «по-простому», но то в поле. В предверии встречи с начальством, Кондрат не забыл учесть сей нюанс. Мало ли что там в голове у молодого «благородия». Вдруг плюнет в протянутую руку? Обихаживал Степана казак со всем старанием. По замыслу, тот должен был предстать пред «енералами» в образе удачливого воина принесшего весть о победе. И с дарами, ценными тем как получены. Такое начальство любит, рассуждал полковник, такое вызывает в начальстве чувство собственного могущества. К такому оно милостиво и мурлыкает в ответ словно кот на завалинке.
В слухи, что граф выходец их мужиков, Кондратий не поверил. Где вы таких нежных мужиков видели? Руки-то плуга толком не держали, сразу видать. Плечи другие. Обрядиться — так можно барчуков провести, но не казака. Шалит, благородие.
Степан всё понимал и относился благосклонно. Люди всегда используют друг друга, норовят ухватить за хвост удачный момент. Что здесь такого и отчего казаку быть иным? Он видел, разумеется, все хитрости полковника, и одобрял их.
Казаков он полюбил. Они и раньше ему нравились, ещё посольские. Чувство вины за их погибель требовало компенсации. Главное — он помнил из книг, что настоящие аристократы всегда очень положительно отзывались о казаках, подчеркивали честность, верность, любовь к свободе и временами противопоставляли хмурому косматому «мужику», лукавому и нечестному, у которого вечно нет денег когда они так нужны барину. Вот тот мужик, то есть народ, казаков не любил сильно. Было за что. Кроме побоев, довольно жестоких, от вольных птиц атаманских станиц мужики мало что видели. Не понимали государственной важности. Одно слово — темнота.
Стёпу, конечно, никто не лупил нагайкой, напротив — казаки являли образ редкой услужливости, не опускаясь при том до лакейства, что дополняло производимый эффект.
* * *
У Пушкина вытянулось лицо когда он прочел поданную записку.
— Да ведь такого титула не существует! Что ещё за князь Преображенский-Петербургский?
— Сейчас узнаем, Александр Сергеевич, — Степан с гримасой страдания приложил бокал к голове. Пробуждение вышло у него не из самых приятных. — Хорошо, что князь, а не профессор.
— Ты о чем? — не понял Пушкин.
— Не обращайте внимания, я так. О своём, — простонал Степан. — Был такой деятель. Мог сотворить такое, что из макаки сделать человека… ох, не слушайте меня.
— Пить надо меньше! — отрезал Пушкин. — Приведи себя в порядок и постарайся держать в руках. Ваше сиятельство.
— Что именно держать в руках?
— Так. Просите, — кивнул Пушкин унтер-офицеру, исполнявшему роль одного из новых секретарей.
— Какая-нибудь шишка из Питера, — борясь с икотой предположил Степан. — Они там обожают таинственность. Вам ли не знать, ваше превосходительство? — отсалютовал граф бокалом.
— Пушкин невольно нахмурился. Поведение Степана раздражало, и поэт ощутил готовый излиться наружу гнев.
Быть может, довелось испытать его на себе и Степану, но вошёл тот, кто подал представление от имени князя Преображенского, чем разом отменил все собиравшиеся над головой его сиятельства тучи. Высокая фигура в плаще особого покроя, позволявшим при желании одним движением прятать лицо, была узнана ими сразу.
— Ваше величество⁈ — остолбенел от изумления Пушкин.
— Царь? — Степан машинально добавил ещё несколько слов, которые присутствующие предпочли не расслышать.
— Вижу вы удивлены, господа! — Николай Павлович жестом исполненным величия снял плащ, в который был закутан, и подошёл ближе.
— Да, это я. Инкогнито, как вы, должно быть, уже догадались. Сейчас я не император, но один из сановных подданных. Князь Преображенский к вашим услугам. Член Государственного совета.
— Ваше величество…
— Ваше сиятельство, — поправил Пушкина Николай.
— Аа… Э. Гм. — прокомментировал Степан.
— Да ты никак пьян, крестничек? — принюхался император.
— Никак нет, ваше сиятельство!
— Тогда тебе стоит сменить духи. Эти весьма резковаты.
— Виноват!
— Степан Помпеевич прискакал с известным о большой победе. Вот и отметил. Немного… — заступился Пушкин.
— Победе? За последний час мне только и докладывают о победах, стоило мне сделать шаг с парохода. Надеюсь, ваш успех не менее грандиозен, чем у нашего доблестного флота? — император огляделся, выбрал стул, легко поднял его устанавливая посреди комнаты.
— Я вас слушаю, — сообщил он усевшись и не предлагая никому сделать то же самое. — Обожаю победы.
— Мне кажется, что ваше… сиятельство раздражены, — постарался собраться Степан, — тогда как ваши войска и вправду добились немалого успеха.
— Понимаю. Вы разгромили противника!
— Именно так, ваше величество. То есть, я хотел сказать, сиятельство.
— Противник был очень силен, не правда ли?
— Пятьдесят тысяч отборного войска! — покраснев от удовольствия сообщил Пушкин. — Разбит вдребезги и обращен в бегство нашими доблестным войсками. Виктория достойная войти в анналы наравне с успехами Румянцева и Суворова.
Николай рассмеялся. Пушкин украдкой бросил на Степана взгляд, спрашивая что могло здесь вызвать веселие уместное, но несколько странное.
— Тебя ведь там не было на поле брани, Александр?
— Не имел удовольствия. — краска бросилась в лицо поэта.
— Значит, лично ты баталии не видел? И лично турок не считал?
— Прошу меня простить, ваше сиятельство, но я не понимаю.
— А ты, хитрец, там был?
— Так точно! — попробовал Степан щёлкнуть пятками, отчего едва не упал.
— И сколько на твой взгляд было турок?
— Великое множество, государь! Ой, простите.
— Шесть лет назад Паскевич взял Эривань. Я восторгался нашими победами, воображал себе неприступные бастионы на которые отважно взбиралась наша пехота. Как падают шеренги солдат. Как устанавливаются флаги над башнями, а гордый полумесяц рушится в грязь. Радость, мною испытанная, казалась полной. И что вы думаете? В прошлом году Эривань посетил человек которому я полностью почти доверяю. И пишет мне, что крепость только что носит название таковой, а на
