сюда прислали жандармов расследовать, как сделали при недавнем убийстве любовницы графа Аракчеева, то… Это был бы крах всей карьеры у нашего Байбака! Поэтому он решил убить моего отца – чтобы похоронить все разом, обезопасить свое будущее. Он обставил все в павильоне так, что это выглядело как оргия… Но это ложь! Это была инсценировка! Он и в лесу зимой, когда убил Соловушку с Зефиром, все запутал, чтобы отвести от себя подозрение. Соловушка с Зефиром наверняка догадались, так же как и я, возможно, шантажировали его! Угрожали! Он с ними расправился. Я тело своего отца сам обмывал – он ножом весь был изрезан, бедный, столько ран… А Байбак – он же с Кавказа, они там ножами друг друга полосуют!
– По-твоему, Байбак-Ачкасов убил и семью стряпчего?
– Да! Тот тоже мог догадаться, он был тертый калач!
– А чего же стряпчий столько лет ждал, не догадывался?
– Я не знаю, но… где два убийства, там и третье!
– А на женщин кто в округе нападает – тоже он? – спросил Комаровский.
Пьер Хрюнов молчал.
– Или это ты? Карсавинское отродье?
– Нет! Клянусь тебе памятью отца – не я!
– Что же ты, подозревая столько лет своего брата-приемыша в отцеубийстве, не отомстил ему за это?
– Я только тебе, граф, признаюсь, – прошипел Пьер Хрюнов. – Потому что и с тобой мы сейчас дошли в наших отношениях до некоего интимного духовного единения. Когда ты меня схватил сейчас… рубаху на мне драл, лапал меня… Я испытал такое чувство… Оно давно меня не посещало… Поэтому тебе, Евграф, я скажу чистую правду. – Пьер интимно понизил голос, его темные глаза-щелки, сверкавшие ранее, затуманились. – Я его хотел отравить. Я даже разные яды купил. Но потом… я решил – отец его сам накажет. Он уже начал его наказывать – отобрал у него то, что Байбак любил превыше всего на свете – власть и карьеру. То, как он теперь живет, никому не нужный и всеми забытый, для него хуже смерти… это такая мука… А отец знал толк в том, как муку продлить.
– Я не верю ни одному твоему слову, – ответил Евграф Комаровский. – Твой темный папаша был жестокий изверг, а ты лжец и притворщик.
– Ничего, скоро ты мне поверишь, – усмехнулся Пьер Хрюнов. – Смотри, граф… мой отец не даст меня в обиду. Когда он явится по твою душу…
– Что ты несешь?
– Темный уже здесь. Я охраняю его могилу в часовне, но там лишь мертвая пустая оболочка… кокон… как у тех насекомых, что сползаются туда на его зов… Я чую, как пес, его присутствие здесь. Я расстроен, что он явился во всем своем великолепии истинного облика не мне, его покорному любящему сыну, а этой глупой влюбленной девчонке Аглае той ночью… Почему он пришел к ней? Почему не ко мне? Отче, да услышь меня! – Пьер Хрюнов воздел руки, исполосованные плетьми, словно в мольбе. – Он в самом скором времени придет и к тебе, граф. Потому что ты его разгневал. Ты его оскорбил. Он порвет тебя на куски… А может, сдерет с тебя твою шкуру и оденет ее на себя, и в твоем обличье явится к ней… ты знаешь, о ком я… Кого ты любишь, граф… И в твоем облике развлечется с ней на свой лад, наслаждаясь ее криками и слезами… А ты ничего уже не сделаешь, не сможешь снова спасти ее, потому что станешь мертвой душой, обреченной вечно служить моему отцу – не в аду, нет! А в месте, которое он создал для себя сам, здесь, в нашем Одинцовском уезде. И нарек своим собственным раем.
Евграф Комаровский не стал с ним спорить – он достал панчангатти и приложил лезвие к его горлу.
Пьер Хрюнов потрясенно умолк, ожидая конца.
– Видел сей индийский ритуальный кинжал раньше, Петруша?
– Д-д-да… откуда он у тебя?
– Этим панчангатти зарезали стряпчего. Байбак-Ачкасов, которого ты только что обвинил в убийстве Арсения Карсавина, двух его лакеев и целой семьи, сказал мне, что кинжал принадлежал Карсавину и находился в его доме до пожара. Это правда или ложь?
– Правда… я сам видел его в коллекции отца… такая редкость.
– Поместье пожар уничтожил, коллекцию тоже, почему не сгорел кинжал, даже не обуглилась его рукоятка?
– Да потому что отец его еще раньше отдал… то есть подарил…
– Кому он его подарил? – Евграф Комаровский убрал смертоносное лезвие от горла Хрюнова. – Кому? Говори? Байбаку?
– Нет, не ему. Этому воришке… он ведь сначала украл его… снял тайком с ковра в кабинете… А отец догадался, но не рассердился, рассмеялся и сказал – дарю тебе, владей, мой новый Актеон, будет чем отбиваться от собак, когда они набросятся сворой… Это метафора была, конечно…
– Кому он подарил панчангатти? Кого назвал новым своим Актеоном?
Пьер Хрюнов поднялся на цыпочки и, дотянувшись до уха высокого Комаровского, прошептал ему имя.
Глава 28
Актеон – маска из бересты
Клер на своей лошади, Юлия Борисовна с управляющим Гамбсом в экипаже и гувернантки Лолиты в ландо медленно ехали по деревенской дороге из Успенского среди рощ и лугов. Лолита на пони кружила вокруг них, как оса, пришпоривая лошадку и оглядываясь назад. Она щебетала по-французски, обращаясь исключительно к Юлии: какой сегодня прекрасный день, мадам, жаль, что праздник так быстро закончился, я думала, будет бал… Клер она игнорировала, однако зорко поглядывала в ее сторону своими черными, как маслины, глазами, словно караулила каждое ее движение.
Юлия объявила, что они заедут в Заречье – в галантерейную лавку на берегу Москвы-реки. Туда обычно причаливали баржи с товаром из Москвы, и белошвейка Кошкина накануне прислала ей записку, что, мол, здешним купцам привезут лионский шелк, батист и голландское полотно. Она поедет смотреть товар, и не захочет ли барыня выбрать там что-то сама для пошива нижнего и постельного белья и скатертей для столовой. Когда об этом услышали гувернантки, они тоже изъявили желание ехать смотреть новинки в галантерейную лавку, и на развилке все повернули не в сторону Ново-Огарева, а велели кучеру править к Москве-реке.
Вокруг лавки и на причале возле барж кипела торговая суета, раскинулся целый базар. Юлия и гувернантки прошли прямо в лавку, куда, льстиво кланяясь в пояс, их зазывали хозяева-купцы. Клер спешилась, огляделась. Она потихоньку наловчилась снова обращаться с лошадью, это радовало, но ее тревожило другое – то, чему они стали свидетелями в доме Черветинских, и то, чем занят сейчас Евграф Комаровский. Клер думала о нем,
