тот же образ жизни и здесь. Она жила на окраине почти бедно, билась в денежных затруднениях и находилась под неослабным надзором грозной царицы. В 1735 году одну из ее горничных заключили в тюрьму, обвинив в непочтительных отзывах о Бироне. Девушку подвергли допросу, высекли и сослали в монастырь. Возник вопрос о заточении в обитель самой цесаревны. Она носила простенькие платья из белой тафты, подбитые гризетом, чтобы «не входить в долги». Тафта и черный гризет должны были производить впечатление траура по покойным родителям и служили своего рода знаменем. Ее прибалтийские родственники – две тетки, трое их детей, получившие аристократические имена и титулы от Екатерины I, но бедные и испытывавшие презрительное обхождение со стороны Анны Иоанновны, доставляли ей массу хлопот и вводили в большие расходы. Она воспитывала на свой счет двух дочерей Карла Скавронского, старшего брата Екатерины I, и постаралась выдать их замуж. Высшая знать пренебрегала ею как за обстоятельства рождения, так и за простонародный характер.
В Александровской Слободе она обходилась с крестьянскими девушками почти как с равными, катаясь с ними на санях, угощая сладостями и принимая участие в их играх и плясках. В Петербурге она наполнила свой дом гвардейскими солдатами, раздавала им подарки, крестила их детей и очаровывала улыбками. «В тебе течет кровь Петра Великого», – восторженно говорили они. Елизавета показывалась публично редко, лишь в торжественных случаях, и «держалась серьезно и грустно, принимая протестующий вид, доказывавший, что она ни от чего не отрекалась» (Валишевский К., 1912).
Вскоре цесаревна окончательно переселилась из Александровской Слободы в Петербург. Видимо, императрица предпочла иметь потенциальную соперницу в борьбе за престол «на глазах» … У Анны возник коварный план для обезвреживания прав Елизаветы: выдать ее замуж за младшего брата Антона Ульриха Брауншвейгского, мужа Анны Леопольдовны. Однако Елизавета категорически отказалась от замужества. Много времени она проводила в Царском Селе, тогда – дальнем и заброшенном столичном пригороде. В 30-е годы XVIII века, во времена Анны Иоанновны, Царское Село было глухим местом. На лесной поляне стоял маленький дворец Екатерины I, некогда подаренный ей Петром, по наследству он перешел к Елизавете. Цесаревна полюбила это поместье, где можно было охотиться, весело проводить время с приятелями вдали от двора Анны, от глаз шпионов. Жить там было не безопасно – вокруг стояли дремучие леса. Сохранилось письмо Елизаветы за 1735 год из Царского Села к своему петербургскому управляющему, в котором она просила срочно прислать ей порох и пули, так как вокруг бродят разбойники и грозятся напасть на дворец (Анисимов Е.В., 1998).
Общеизвестно, что женщины не бывают объективны в описании внешности своих современниц. Тем не менее, Великая княгиня Екатерина Алексеевна (будущая императрица), так характеризовала 34-летнию Елизавету Петровну в своих «Записках»: «…нельзя было… не поразиться ее красотой и величественной осанкой. Это была женщина высокого роста, хотя очень полная, но ничуть от этого не терявшая. Она танцевала в совершенстве и отличалась особой грацией во всем, что делала, одинаково в мужском и женском наряде. Хотелось бы все смотреть, не сводя с нее глаз…». Со времен своей юности, готовясь в невесты королю, Елизавета Петровна прекрасно говорила по-французски, приятно грассируя. На лице ее постоянно были прелестные ямочки улыбки подле ярких крошечных пухлых губ. Несмотря на природный ум и полученное воспитание, Елизавета Петровна в государственной деятельности иногда допускала чисто женские промахи, над которыми потешались ее современники. Так, ею был подписан печально «знаменитый» Указ, запрещавший дамам носить платья и прически, напоминавшие императорские.
Характеризуя личность Елизаветы, В.О. Ключевский (1990) образно подметил, что она попала между двумя встречными течениями, воспитывалась среди новых европейских веяний и преданий благочестивой старины. То и другое влияние оставило на ней свой отпечаток, и она умела совместить в себе вкусы обоих: от вечерни она шла на бал, с бала поспевала к заутрене, благоговейно чтила святыни и обряды Церкви, выписывала из Парижа описания придворных банкетов и фестивалей, любила французские спектакли и до тонкости знала гастрономические секреты кухни. Во всей стране никто лучше Елизаветы не мог исполнить менуэта и русской пляски.
Многим казалось, что цесаревной можно легко управлять. Но таких людей ждала неудача. Елизавета не была так проста, как это казалось на первый взгляд. Если она не позволяла никому из дам затмить себя роскошью наряда, то еще ревнивее относилась к своей власти. В этой красавице была как бы стальная пружина, которая не позволяла никому сломить ее. Она в страшную ночь переворота возглавила мятежников и вела себя с мужеством, необычным для женщины. И не случайно – кровь великого Петра текла в ее жилах. Достались Елизавете и другие черты гениального отца. Став императрицей, она многократно проявляла ум и изворотливость, чтобы перехитрить своих врагов, не совершила ни одной крупной ошибки. Ее упрекали за нерешительность – действительно, государыня любила тянуть с делами и не торопилась подписывать указы. Думали, что она ждет подсказки советника, а она знала, что ей подскажет чутье! Елизавета обладала необыкновенно тонкой интуицией.
В 1735 году леди Рондо писала в Лондон о своем впечатлении от встреч с цесаревной: «Приветливость и кротость ее манер невольно внушают любовь и уважение. На людях она непринужденно весела и несколько легкомысленна, поэтому кажется, что она вся такова. В частной же беседе я слышала от нее столь разумные и основательные суждения, что убеждена: иное ее поведение – притворство». Еще ближе к истине оказался Ж.Л. Фавье (1878), секретарь французского посольства, имевший возможность наблюдать императрицу в конце ее жизни: «Сквозь ее доброту и гуманность в ней нередко просвечивает гордость, высокомерие, но более всего подозрительность. В высшей степени ревнивая к своему величию и верховной власти, она легко пугается всего, что может ей угрожать уменьшением этой власти. Она не раз выказывала по этому случаю чрезвычайную щекотливость. Зато императрица Елизавета вполне владеет искусством притворяться. Тайные изгибы ее сердца часто остаются недоступными даже для самых старых и опытных придворных…»
Общение с императрицей было делом более сложным, чем хождение по льду в туфлях на высоких каблуках. Екатерина II вспоминала: «Говорить в присутствии Ее Величества было задачей не менее трудной, чем знать ее обеденный час. Было множество тем для разговора, которые она не любила: например, не следовало совсем говорить ни о короле прусском, ни о Вольтере, ни о болезнях, ни о покойниках[70], ни о красивых женщинах, ни о французских манерах, ни о науках – все эти предметы разговора ей не нравились. У нее было множество суеверий, которых не следовало оскорблять…
