руку листок. Телеграмма была короткая, с грифом, от которого у простого человека должны по коже бежать мурашки, «Правительственная», подписал ее секретарь Президиума Верховного Совета СССР – Пургина вызывали в Москву, в Кремль. Он машинально потянулся к брюкам, вытащил из кармана большие плоские часы, прикрепленные к кожаному ремешку, незряче поглядел на них, снова сунул в брюки.
– Так, так, так, – озадаченно пробормотал он.
– Время еще есть, – успокоил Пургина директор, – награждение через четыре дня, – билетик я вам сорганизую, проводим с цветами и оркестром.
– Не надо цветов и оркестра, – Пургин протестующе тряхнул головой, но директор не слушал его.
– Банкетик тоже сорганизуем, человек так на тридцать…
– Не надо банкета!
– Первого секретаря горкома пригласим, председателя горисполкома, славный сталинский комсомол тоже, у нас там заправляет очень строгая девчушка, еще – начальника управления курортов, начальника торговли, – у директора были свои прикидки, свои планы – ему надо было извлечь из пребывания в его санатории Героя Советского Союза свою выгоду, максимум выгоды.
– Повторяю, не надо никаких банкетов! – Пургин повысил голос.
– А? – директор вскинул голову и положил портфель на песок между ног. – Как так не надо? Да вы что, товарищ Пургин? Или мы не русские люди, или мы никогда не славились гостеприимством? А, товарищ Пургин? Вы еще виноваты перед санаторием в том, что скрыли свое звание. Званием надо гордиться, а не скрывать! – Директор не сразу понял, что говорит не то – видать, он был из бывших больших начальников, которые никогда не говорят не то, всегда говорят то и привыкли, что их суждения никогда не оспариваются – являются истиной в последней инстанции, поскольку и начальники и подчиненные хорошо знают принцип: «Я начальник – ты дурак, ты начальник – я дурак», а, поняв, споткнулся и с сипением всосал в себя воздух.
– Я очень не люблю банкеты, – раздельно произнес Пургин.
– Поздравляю вас, сердечно поздравляю, – заторопился директор, глотая слова и продолжая обильно потеть, он попробовал заслониться от солнца пухлой ладошкой, но оказалось – ладошкой солнце не заслонить, – это такое великое звание! М-м-м! – Он восхищенно покрутил головой. – Поздравляю!
– Спасибо, спасибо…
– А банкет вы мне не срывайте. Пожалуйста! – неожиданно жалобным, совсем неначальническим тоном попросил директор. – У меня с ним связаны такие планы, такие планы, м-м-м!
– Но я очень не люблю банкетов, – сдал назад и невольно съежился Пургин, – на всяком банкете чувствую себя, как голый на снегу.
– Да я под этот банкетик новый четырехэтажный корпус построю, не менее, – с чувством произнес директор, – а то и два! – Он протянул руку Пургину, растроганно, до слез, сощурил глаза: – Надо же, живой Герой Советского Союза, такой молодой! Ни за что не подумаешь!
– Молодым везде у нас дорога, – вяло усмехнулся Пургин.
– Старикам везде у нас почет! – Директор еще раз с жаром потряс его руку. – А насчет билетиков, насчет кур и колбасы на дорогу, а также хорошего вина не беспокойтесь, товарищ Пургин, все будет в лучшем виде!
Директор поднялся с песка и попятился от Пургина задом, поклонился, споткнулся о чье-то тело и снова поклонился.
– Смешной мужик, – сказал Пургин, когда директор покинул пляж, – не в себе, по-моему. Похоже, что он ошалел от падений и взлетов, был начальником и упал. У него лицо начальника. Голос, манеры, повадки, жесты – все начальническое!
– Неужели ты – Герой Советского Союза? – неверяще спросила Рита.
– Как видишь, – он усмехнулся и пальцем нарисовал в воздухе звездочку.
В эту ночь Рита впервые осталась у Пургина.
Через два дня Пургин уехал – директор достал ему билет в роскошный спальный вагон, денег за билет брать не стал; расходы отнес за счет санатория – была у него такая статья, непредвиденные траты на важных отдыхающих, Пургин был отнесен к числу «важняков», двое рабочих доставили в купе вещи Пургина, немо удивляясь, почему же вещей так мало – удивление было красноречиво написано на их коричневых, хорошо просмоленных солнцем лицах, следом – большой картонный ящик с провиантом, чтобы Пургин не голодал в дороге, и охапку сочных южных цветов.
Директор стоял на перроне и вежливо сморкался в платок до тех пор, пока серая потная полоса «причала встреч и разлук», как был прозван перрон одним плохим поэтом, не поползла назад, рядом с директором стояла Рита, загорелая, красивая, напряженная до звона, будто тугая гитарная струна, какая-то неземная, с отчужденно-замкнутым лицом. Пургин махал ей рукой, совал в пыльное неоткрывающееся окно цветы, плюща нос, прижимался к стеклу, делал знаки, но Рита не отзывалась на его призывы – ей было больно, и Пургин чувствовал это.
Глаза его сделались влажными, в глотке что-то захлюпало, время убыстрилось – он вдруг почувствовал слезную жалость к этой женщине, тягу к ней, губы у Пургина задрожали, и он чуть было не кинулся в тамбур с криком: «Рита, ты жди меня! Я скоро вернусь, получу награду и вернусь! Жди меня здесь же, в санатории!», но опоздал со своим благим желанием – поезд лязгнул железом и тронулся. Пургин начал дергать окно, чтобы опустить раму, попытки оказались тщетными, и вскоре Рита, директор и двое мордоворотов-рабочих сместились за край окна. Пургин обессиленно опустился на мягкий тканевый диван и с досадою грохнул кулаком по маленькому дорожному столику.
Дверь отворилась, на пороге появилась худая, как доска, проводница с гордым кавказским профилем и густыми черными усами, как ни странно, украшающими ее неаппетитное мужское лицо.
– Об чем грустим, молодой человек? – хрипловатым ломаным баском поинтересовалась проводница.
– Окно у вас что-то не открывается, – пробормотал Пургин.
– Ваш билетик! – потребовала проводница.
– Да-да… да! – Пургин, словно бы всплывая на поверхность самого себя, отыскал в кармане картонный прямоугольничек непривлекательного ржаного цвета, отдал проводнице.
Та глянула на свет, проверяя выбитое дыроколом число на картоне, и удовлетворенно кивнула.
– А насчет окошка – это мы счас, – ключом, похожим на кастет, проводница повернула болт у рамы и махнула рукой, будто птица. – Можно открывать!
– Спасибо, – не двигаясь с места, поблагодарил Пургин – ему не хотелось вставать, все у него ныло: грудь, глотка, плечи, ключицы набрякли теплой тяжестью, Пургин чувствовал себя усталым.
Когда проводница ушла, он поднялся, потянул раму вниз. Она подалась легко. Пургину сделалось еще более одиноко.
– Черт! – выругался он: оглушение какое-то нашло, будто сзади его ударили по затылку, – оглушение, или какое там еще слово подходит? Ни дать ни взять – другой человек. – Будто бы это и не я!
Он не узнавал себя. Незряче уставился в окно, ловя ноздрями, ртом ветер. Предместья популярного южного городка были нарядными, безмятежными, словно игрушечные домики в доброй капиталистической сказке, кипарисы картинно тянулись гибкими телами в небо, к солнцу, птичий звон заглушал рельсовый грохот, торговки в ярких платьях предлагали отдыхающим домашнее вино и фрукты, наиболее бойкие продавали чачу – мутноватую
