проживания на Святой земле и выполнения заповеди почитания родителей, Всевышний не оставит вас без достойного пропитания. А тебе, Шейна, я хочу напомнить, что закон предписывает мирить супругов, искать компромиссы, идти на уступки. Но в случае, когда жена не дает мужу взойти на Святую землю, можно разводить без поиска компромиссов.
– Я решил, – воскликнул Айзик. – Едем! Шейна, – он ласково посмотрел на жену. – Ты со мной?
– Ох, – тяжело вздохнула Шейна. – С тобой, с тобой.
Отправились через несколько дней. Казалось бы, какие пожитки собирать молодой паре без детей, бросил в сундук одежку и поехал, а вот поди ж ты, выяснилось, что срываться с места совсем не просто. Тем более – срываться навсегда. Множеством тоненьких ниточек привязаны сердце и душа человека к родному городку, и обрывать их ох как нелегко.
До Могилева-Турецкого[10] добирались неделю, шутка ли – почти семьсот верст. Турецким его называли потому, что в нем находился пропускной пункт на турецкую сторону Днестра. Оттуда полторы недели тряслись на скрипучей повозке до Констанцы, три дня ждали судно на Стамбул и наконец поднялись на борт двухмачтовой кадырги, носящей гордое имя «Гок» в память о легендарном флагмане османского флота. Кадырга ходила из Констанцы в Стамбул, затем в Яффо и обратно, и плавание на ней считалось абсолютно безопасным.
Шейна и Айзик долго стояли на палубе, разглядывая судно. Черные линии такелажа, четко вырисовывающиеся на фоне голубого неба, казались им загадочным переплетением. Для чего нужны все эти бесчисленные канаты и веревки и как можно ими пользоваться, не путая, что для чего предназначено, было совершенно непонятным.
Прохладный ветерок ровно тянул из глубины моря, кадырга слегка покачивалась, надежно принайтованная к причалу толстыми канатами. Лазурная поверхность воды сверкала под лучами полуденного солнца; крепкий запах водорослей, облепивших камни причала, манил в дорогу. Шейна стояла, крепко ухватившись за планшир, и не хотела спускаться в каюту.
Закричали, зашумели матросы, полезли на ванты, принялись расправлять снасти, готовя судно к отплытию. Подняли швартовы, с шумом развернулись паруса, показавшиеся ослепительно белыми в лучах черноморского солнца. Волны начали глухо ударять в борта, двинулся, поплыл в сторону форт, стерегущий гавань, закачалась под ногами палуба.
– Готеню, как мне здесь нравится! – воскликнула Шейна, глядя на отдаляющийся с каждой минутой берег. – Так бы плыла и плыла!
Увы, действительность быстро обернулась к Шейне изнаночной стороной. Когда кадырга вышла в море и начала свое неспешное переваливание с волны на волну, Шейне стало плохо. Выяснилось, что она не переносит качку, и три дня до Стамбула превратились для нее в сплошную пытку.
В Стамбуле «Гок» стоял у причала три дня, и все эти три дня Шейна никак не могла прийти в себя. Качка давно закончилась, а ее продолжало мутить и выворачивать наизнанку зеленой желчью.
– Ничего, ничего, – утешали Айзика турецкие евреи. – Сюда вы плыли через море, а в Яффо путь лежит вдоль берега, там не так качает.
Они были правы, Средиземное море у берегов было совсем тихим, почти ручным. Но Шейну все равно мутило и безжалостно рвало. Когда наконец добрались до Яффо, она так обессилела, что от корабля до постоялого двора Айзику пришлось тащить ее на себе. И как он ни рвался отправиться в Иерусалим, пришлось задержаться в Яффо почти на месяц, пока Шейна окончательно не поправилась.
– Все, милый, – сказала она Айзику в один из дней. – Я больше никогда не увижу Курува, не повидаюсь с родителями и братьями. Вынести еще раз такое мучительство я не смогу, о море и корабле мне даже думать больно. Я приехала сюда навсегда!
– Глупости! – возразил Айзик. – Скоро придет Мошиах и перенесет на крыльях орлов всех евреев на Святую землю. В том числе и твоих родителей.
– Ну конечно, – буркнула Шейна. – Ну разумеется. Причем в самом скором будущем.
Стояла зима, но для жителей холодной Польши она казалась жарким летом. Пока Шейна отлеживалась в полутемной комнате с прикрытыми от солнечного света жалюзи, Айзик торчал в порту, на пристани рядом с местными рыбаками. По-арабски он заговорил через три дня. Плохо, спотыкаясь и путаясь, но заговорил и с каждым днем изъяснялся все лучше и лучше.
О, морская рыбалка была совсем иным делом, чем речная, и рыбы в Яффо водились совсем не такие, как в Куруве. Куда там скромным лещам, плотве и окунькам до роскошных, перламутрово переливающихся чирусов, веретенообразной ставриды, глянцевой кефали, красной полосатой барабульки и короля всех рыб, орфоза[11].
Это морское чудище брали на камнях, выходя к скалам на фелюке – валкой на волне лодке с черными, просмоленными бортами. Орфоз, каменный окунь, большая, длиной в полруки рыба, брал осторожно и нехотя и давался далеко не всем. Даже бывалым рыбакам за все утро удавалось поймать две-три штуки. Зато платили за него в пять-шесть раз больше, чем за любую другую рыбу.
Айзик сам не удил, а только присматривался, знакомился с приемами, учил названия рыб, способы ужения, виды наживки, времена клева и прочую рыбацкую премудрость. Один раз ему все-таки дали половить, когда один из рыбаков заболел и в фелюке освободилось место.
Вот это была ловля, это были азарт и восхищение. Куда там Курувке! Айзик вытащил орфоза, и упоение, которое он пережил, было сравнимо лишь с восторгом от первой ночи с Шейной. Продавать его он не стал, а принес домой, и жена, уже вполне пришедшая в себя, лично зажарила рыбу.
– Когда мы сможем пуститься в дорогу? – спросил Айзик после того, как они вдвоем уписали всего орфоза. – Судя по аппетиту, ты, нивроко, уже вполне пришла в себя.
– Завтра, – улыбнулась Шейна. – Я еще вчера хотела тебе сказать, но ты так трясся со своей рыбалкой, что ничего не слышал. Наши вещи я уложила, с хозяином постоялого двора рассчиталась и договорилась с возчиком.
– Ты просто чудо! – восхищенно прошептал Айзик и обдал жену таким страстным взглядом, что та покраснела и смущенно потупилась.
До начала подъема в гору добирались целый день, возчик, араб в куфие[12] и галабие[13] чуть не до пяток, с длинными усами на лице, заросшем многодневной щетиной, никуда не торопился. Он монотонно тянул какую-то песенку, напоминавшую заунывное пение ветра в пустыне, и совсем не погонял лошадь. Та шла шагом, меланхолически помахивая хвостом.
Вокруг простиралась покрытая колючками и камнями пустошь. Она началась сразу за воротами Яффо, и, сколько видел глаз, невозможно было отыскать ни малейшего клочка зелени. Желтый, выжженный солнцем кустарник, бурая земля с черными проплешинами, словно от пожарищ, и камни, камни, камни.
Невысокие горы впереди тоже были рыжими, без единой зеленой прогалины. Все вокруг было
