Меня разбудил удар башмака по ребрам. Я застонал, и Олав рывком приподнял меня.
Передо мной стоял Эйидль. Он улыбался.
– Выглядишь скверно, Йоун.
– А ты, поди, расстроен тем, что я еще жив.
Улыбка его померкла.
– Помни, что страдания приближают нас к Богу.
– Мои страдания приближают тебя к исполнению твоей мечты.
– Не все так расчетливы, как ты, Йоун.
– Ты озлобленный старикашка, Эйидль, – вздохнул я. – Ступай отсюда и дай мне поспать.
– А ты бы не озлобился? – прошипел он, приблизив ко мне лицо. Я видел каждую морщинку на его коже, бледной, как у прокаженного. – Разве ты бы не возненавидел человека, укравшего у тебя ребенка и погубившего твою жену? Она захворала и умерла от горя, потому что жена твоего врага наслала на нее порчу! Разве ты бы не презирал того, кто высмеивал тебя у всех на глазах? Того, кто отравил разум твоего сына…
– Пьетюр тебе не сын! – рявкнул я. – И ты измывался над ним!
– Мальчишкой владел дьявол! – громко взвизгнул Эйидль. – Чтобы совершить обряд очищения, мне приходилось…
– Бить его? – выплюнул я. – Взрослый мужчина избивает ребенка до крови! И это возвышало тебя в собственных глазах? Трус!
– Надо было избивать его еще сильней, чтобы спасти его душу. Чтобы уберечь его от твоего греха.
Я дернул связанными руками, представляя, с каким упоительным хрястом мой кулак врежется в череп Эйидля.
– Ты мучил Пьетюра, потом вышвырнул его на мороз и потребовал вернуть его обратно, чтобы издеваться над ним и дальше. Изверг!
Эйидль дернулся.
– Я сделал все, чтобы защитить его. Я любил его. Я… все еще люблю его, но он… пропащая душа. – Губы его сморщились, глаза заблестели.
Я почти почувствовал жалость к нему. Я смягчился.
– Пьетюр – хороший человек. Поговори с ним. Вы можете помириться.
– Ты глуп, Йоун. Ты пожертвуешь собой ради спасения тела Пьетюра вместо того, чтобы очистить от греха его бессмертную душу.
– А ты, значит, душу его спасаешь?
– Смейся-смейся. Но Господь изгнал Адама из рая и позволил ему самому выбирать путь праведника или грешника.
– Пьетюр грешен не больше, чем любой другой.
Эйидль встал на колени и прижался губами к моему уху. Я чувствовал исходящий от него сухой жар, как будто его неистовая религиозность была пламенем, горевшим у него в груди.
– Он порочный человек, – прошептал Эйидль, – такой же, как и ты.
У меня перехватило дух.
– Анна рассказала мне, кто ты таков. Прежде люди ни за что бы в это не поверили. Но теперь ты убийца. Ты убил Анну, чтобы никто не узнал правды. Вскоре вся Исландия узнает о твоих извращенных наклонностях. На альтинге тебе отрубят голову. Люди станут плеваться, произнося твое имя.
Стены сжимались вокруг меня. Я видел один лишь горящий взгляд Эйидля.
Он продолжал:
– Душа твоя будет вечно корчиться в адском пламени, и повсюду будут говорить о твоих преступлениях и проклинать тебя, покуда имя твое не изгладится из людской памяти.
Я хотел ответить, но мне не хватало воздуха. Это было ложью. Я ничего себе не позволял – только разные мысли иногда приходили мне в голову в ночном мраке. Думал ли обо мне Пьетюр? Подозревал ли он что-то? Я потряс головой, и меня вырвало.
Эйидль снова склонился надо мной. Глаза его наполнились всепожирающей чернотой.
– Я знаю, через что должен пройти Пьетюр, чтобы освободиться, очиститься и стать праведником – таким, каким я пытался его сделать. У него не должно быть иного друга, иного утешения в этом мире, кроме Господа. И тогда он снова обратится к Богу. И тогда душа его спасется. А ты умрешь. И будешь гореть в аду.
Я пристально смотрел на него.
– После твоей смерти Стиккисхоульмюр преобразится, – ядовито продолжал он. – Наконец-то здесь все будет так, как угодно Богу.
Я заглянул прямо в его мертвые глаза.
– Ты мне отвратителен. Будь ты моим пабби, я бы зарезал тебя во сне.
Эйидль отпрянул, перевел дух, отвернулся от меня и забарабанил по двери. Олав открыл, и Эйидль выскользнул наружу. Дверь за ним захлопнулась, и настала темнота.
В темном чреве ночи я проснулся оттого, что кто-то скреб по стене прямо над моим ухом. Я так и подскочил, отчаянно жалея, что у меня нет ножа: я не ел и не пил уже так долго, что готов был проглотить что угодно. Но, когда скрежет раздался опять, я понял, что для животного он слишком размеренный и настойчивый.
Кто-то пытается пробраться внутрь! Наверное, кто-нибудь из сельчан решил убить меня более жестоким способом, не дожидаясь казни. Скрежет сделался громче, и я внезапно сообразил, что неизвестный пытается проделать в стене дыру. Я почувствовал, как на меня подуло холодным ночным воздухом, и приготовился драться, но тут кто-то прошептал:
– Йоун!
– Роуса! Но как…
– Поспеши! – Она приникла к дыре, и я различил в темноте блеск ее глаз. Внезапно в руке у нее сверкнул нож, и я отпрянул, но потом догадался, что она хотела перерезать путы. Я принялся тереть веревку о лезвие и, когда она лопнула, растер онемевшие руки, а потом освободил связанные ноги.
– Возьми меня за руку, – прошептала Роуса.
Я послушался и пролез в дыру. Порыв ночного ветра ударил мне в лицо, и дыхание мое пресеклось; брызги дождя напомнили о холодном море – о том, как я входил в него, предвкушая, что сейчас сяду в лодку, а впереди ждали бескрайние просторы времени. У меня закружилась голова.
– Как ты… Где Олав?
Раздался тихий смешок Пьетюра, от чего сердце мое вздрогнуло.
– Мы собирались напоить его отваром Катрин, – сказал он, – но она не смогла найти нужных трав. – Он фыркнул. – И тогда я ударил его по голове камнем.
– Он…
– Жив. Привалился к двери, точь-в-точь мешок с дохлой рыбой. Но я не собираюсь ждать, покуда он очнется. Мне не слишком улыбается класть голову на одну плаху с тобой, Йоун.
– Никакой плахи. – Голос Катрин звучал сурово, и даже в темноте было понятно, что она сердита. – К утру вы уже будете в нескольких милях отсюда.
– Но куда мне податься?
– Не говори мне, – сказал Пьетюр. – Если меня найдут, я не хочу, чтобы меня жгли и резали, выбивая признание.
– Ты не пойдешь со мной?
– Моя внешность обречет нас обоих на верную смерть. Я всегда буду слишком походить на того негодяя Пьетюра из Стиккисхоульмюра. – Он ухмыльнулся, и зубы его сверкнули в темноте. – А вот если ты будешь один и отпустишь бороду подлинней, тогда, может быть, уцелеешь.
