воеводой и, казалось, радость и возможность. Вместе с тем, у Хворостинина-сына была некоторая горечь от того, что он не брал большой литовский город Могилев силой своего оружия, не повел в лихую атаку русские полки, что сметали бы со своего пути любого супостата. Могилев был взят подлостью, ну или хитростью.
В городе уже зрел мятеж. Сплошь православное население, если убрать за скобки иудеев, крайне негативно относилось к униатству, считая Брестскую церковную унию предательством веры. А тут еще и обещание от русских войск, что никто грабить купцов не будет, если город станет русским. Могилевчанам не объяснили, что еще далеко не факт, что город войдет в состав русского государства, да и сами горожане не просчитали последствий от такого события.
В Российской империи не было городов с самоуправлением и, уж тем более, по немецкому праву. Да и с кем торговать могилевским купцам, если они станут подданными русского государя? Можно осваивать большой, но только формирующийся российский рынок, однако, тогда теряются уже наработанные торгово-экономические связи. Так что не все было просто… но это потом, а пока Могилев стал, пусть и временно, но русским, православным, городом [симпатизирующие России в городе могли быть, к примеру, в РИ религиозные противоречия в Могилеве вылились в восстание против униатского епископа Исофата Кунцевича].
План по вторжению в пределы Речи Посполитой был рожден в голове воеводы Скопина-Шуйского, но и Юрий Дмитриевич то же внес свою лепту в планировании. Так, было принято решение не идти по более протоптанной дороге на Оршу, Шклов. Русские полки выдвинулись на Мстиславль и далее сразу на Могилев. Такое решение было оправдано еще и действиями шведов. Врага так же нужно было смущать нелинейными шагами.
Тот факт, что выдвижение русских полков было налажено исключительно на повозках и верхом на конях — сильное подспорье для быстрого передвижения и возможности для маневрирования. Вот только данный подход сильно ограничивал численность русских войск, но уже шли следом три стрелецких полка и еще два полка городовых казаков, а вместе с ними и артиллерия. И вот это уже была сила для данного региона, когда основные войска Сигизмунда находятся в России.
Воеводе Хворостинину выделили дом могилевского бургомистра, который бежал из города. Вообще, Юрий Дмитриевич не препятствовал бегству могилевчан, лишь только приказал смотреть, чтобы поклажи у беглецов не было слишком много. Особо хорошо одетых мещан проверяли и на вынос драгоценностей. Уже собрано немало ценностей и Хворостинин вернется из похода вполне небедным человеком, хотя и до того не бедствовал.
— Воевода, к тебе человек! Рвется, говорит, что важное есть для тебя! — слуга развел руками.
— Ну, давай его! — Хворостинин напрягся.
Через пару минут перед воеводой стоял молодой мужчина с дерзким видом, словно великовельможный пан. Однако, Юрий Дмитриевич уже научился распознавать по польско-литовской одежде социальный статус человека. И этот был явно из мещан, но точно не бедствующих. Торговец или успешный ремесленник.
— Дозволь, пан воевода сказать тебе! — обратился мужчина лет двадцати пяти, со светлыми волосами и выразительными голубыми глазами.
— Кто таков и в чем твое дело? — отрешенного спрашивал Хворостинин, быстро теряя интерес к мещанину.
Ну что он может такого сказать? Насколько подорожал овес, или где какой купец хранит свои неучтенные товары? Для Юрия Дмитриевича было главным — война и интересовало только то, что может касаться военных действий.
— Я печатник! Токмо отец мой не пускает в Киев, кабы открыть свою друкарню… печатный стан. Возьми меня! Слышал я, что в Москве нужно зело много печатников, но такого, как я не наедешь! Сам пойду, может и не примет государь, али его дьяки, а с тобой выслушают, — с вызовом, словно величайший печатник всех времен и народов, говорил молодой мужчина.
— Ты кто? — с раздражением спросил Хворостинин.
— Так я Соболь, Спиридон Миронович! — ответил мещанин так, как будто его имя должно быть узнаваемым даже воеводе [С. М. Соболь — педагог, книгопечатник, литератор, живший в Могилеве, после в Киеве, где возглавлял Братскую школу, впервые применил гравюру на меди].
Хворостинин мог стать, да и становился, видным военачальником, но к административной деятельности этот человек оставался малопригодным. Не любил он писать, или читать, решать хозяйственные вопросы. И то, что перед ним специалист, которого ищет сам государь, догадался далеко не сразу. Да и сказывалась накопленная усталость.
— Поди прочь! — выкрикнул Хворостинин, посчитав, что зря тратит время.
— Добре, воевода! Хотел я выторговать знаниями своими о польских войсках твою благосклонность и обещание, что мне в Москве дадут типографию, да учеников набрать, — с хитрым прищуром сказал Спиридон и медленно, давая возможности воеводе опомниться, стал пятиться к дверям.
— Говори, что знаешь о польском войске! Или на дыбу тебя? — потребовал воевода.
— Воевода! — в помещение, где раньше собиралась могилевская лава [суд], или был кабинет бургомистра, а сейчас расположился русский воевода, вбежал Филипп Иванович Пашков по прозвищу Истома.
— Да что же такое? — взбеленился Хворостинин. — Истома, ты чего врываешься?
— Воевода, в Могилеве бунт! Побили людей, что нам открыли ворота города! — не стушевался Пашков, сообщая главное.
— Вот, а у меня тут важный разговор! — ерничал Хворостинин. — Печатник, значит, Соболь! Лучше бы пару других соболей мне принесли, чем время на тебя тратить.
Продолжая разговаривать, Юрий Дмитриевич уже одевал свои доспехи.
— Так то добре! Тебе воевода за печатника государь обылабзает в уста… погодь! Ты Соболь? Сын Мирона Соболя? — Пашков прищурился, будто силясь что-то особенное рассмотреть в посетителе воеводы.
— Да! Я об том и говорил — мой отец бургомистр и он послал меня к вам, кабы сказать, что у города уже стоят три тысячи шляхты. И отец просит решить все так, кабы город не пострадал. Ни пожаров, ни погромов, ни грабежей быть не может, — говорил Спиридон, а Хворостинин схватился за голову, показывая, что он запутался и устал. — А те, кто напал на людей в городе, так то рота гайдуков, они были в гарнизоне ранее и отчего-то не вышли, да и вы их не полонили!
— Господь вседержитель! — взмолился Хворостинин. — Ты чего молчал о главном?
— Так для кого главное одно, а для меня мечта есть — книги печатать! И это мой крест. А батька говорил, что шляхта, что из посполитого рушения, не станет на город нападать, если только у гайдуков не получится открыть
