class="p1">— Кормильцы вы наши! Дай я тебя обниму!
К механику лезли бородатые знакомые и незнакомые люди, он обнимал их и целовался с ними.
— Эх, кабы покойнички наши дознались, до какого рая мы дожили! Встали бы, наверно, из могил — да сразу за чапиги, плуги и в поле.
Иванов долго смотрел вслед Бондаренко, вспоминая, как Микола Федорец спустил на него кобеля.
«У него с куркулями старые счеты. Он мог стать головой коммуны, недаром работал на Паровозном заводе».
— Скажи, пожалуйста, Грицько Бондаренко служил у Махно? — спросил механик у Отченашенко.
— Что ты! Махновцы сына его убили за то, что писал в газету, кулаков хаял.
— Хочу я в Куприевом коммуну организовать. Вот бы голова был подходящий.
— Кращего не найти, — согласился сапожник. — Убийбатько — тот был потверже, но, говорят, убили его немцы.
День цвел нестерпимо ярко, жгло солнце, свежая зелень пробивалась по всему широкому майдану. Надо было торопиться с дележом земли, выезжать в степь.
— Соберите весь инвентарь возле кузни, будем его чинить совместно, — присоветовал механик. — Сеять тоже будем гуртом, помогать друг другу, сделаем шаг в коммунизм.
— Как это так? — спросил кузнец Романушко.
— А так, что дед Данила поделает вам новые штильваги, а вы ему перекуете лемехи. Что делаешь сам, то сделаешь скоро.
Народ одобрительно загудел:
— Гуртом батька легко бить.
Не прошло и часа, как ветер уже погнал по улице белые перья сосновых стружек, вылетающих из-под рубанка деда Данилы. У деда золотые руки. Нет такой деревянной вещи, которой они не смогли бы сделать. Из твердого мореного дуба мог дед вырезать портрет человека, из пахучего черноклена как-то смастерил цветок, и он, словно живой, веселил в январскую стужу глаза соседей, напоминал, что есть на свете такой веселый месяц — май.
Старик трудился с тем пьянящим азартом, с каким работается на виду у других, зажигал людей своим примером.
К Даниле, хромая, подошел Отченашенко. Не прошло и минуты, как старики уже смеялись здоровым, заразительным смехом.
Отченашенко, вытирая глаза, крикнул:
— Олександр Иванович, иди послушай, что дед Данила кажет! Уверяет, будто вчера видел скворца.
Обходя желтоватые, подкрашенные навозом лужи; к старикам подошел механик.
— Скворец, он даром не прилетит. Значит, весна всерьез, — сказал дед и с разгона повел рубанком по дереву, от которого исходил сладковатый медовый дух.
Словно трудовой улей, гудело село. Из кузницы доносились веселый перезвон молотков, шипение меха. Сквозь распахнутые двери видны были маковые лепестки огня. Три кузнеца в расстегнутых полотняных рубахах перековывали вытертые до белого блеска лемехи плугов, впервые в жизни не спрашивая, чьи они, и не собираясь брать за работу плату. Там же, возле кузницы, зубьями кверху лежали внавал покрытые ржавчиной бороны.
— Больше всего, на свете люблю свою работу, — говорил дед Данила, шаркая рубанком по дереву. — Дай мне все, что завгодно, назначь самым главным начальником на земле, все равно не кину я свой инструмент. Без работы в аккурат помереть можно. Вот и теперь режу я из дуба в свободный час хрест резной на могилу своего дружка, деда Семена. Поставлю хрест, и каждого перехожего будет он останавливать, рассказывать ему про слепца, про чистую правду, ради которой он помер. Хай люди смотрят на этот резной хрест и учатся, как надо жить и вмирать, штоб потомкам не было стыдно.
Стружки из-под рубанка падали на землю и клубились у ног старика, белые, будто пена морского прибоя.
На другой день пришлось воскресенье, впервые в праздник крестьяне отправлялись в поле. Земля заслонила бога.
Под желтым рассветным небом, нагибая головы до копыт, тяжело потянулись отобранные у кулаков волы. Поблескивая лазурью, вгрызались лемехи в туго переплетенную сетку травяных корней.
— Цоб-цобе! — с азартом покрикивали на волов крестьяне.
Волы, с налитыми кровью глазами, отваливая масленые пласты чернозема, паутинили землю слюной. Но волов было мало: оккупанты угнали скот в Германию.
Иванов встречал группы селян, по очереди впрягавшихся в плуги. Трудную эту работу делали они ловко и весело и будто молодели, здоровели в работе.
Обходя поля, механик встретился с Грицьком Бондаренко, почерневшим за один день на солнце и ветру. Солдат, горделиво откинув голову, шел за плугом, погружая босые ноги в мягкую землю. Впереди жена вела на поводу сильную лошадь, неуклюже припадавшую на деревяшку, заменявшую ей переднюю, выше колена отбитую снарядом ногу. Это была единственная на все село лошадь, уцелевшая после бесчисленных реквизиций.
— В соседней волости бедняки организовали коммуну, пора бы и нам организоваться, — предложил Грицько. — Я говорил с мужиками, восемь семей согласны.
— Организуй, Грицько, и советская власть тебе поможет, — обрадованно ответил механик.
— Спасибо за поддержку.
Грицько, не останавливаясь, погнал лошадь дальше и зашагал за ней по рыхлой прохладной борозде.
В чистом, отстоявшемся воздухе далеко слышны были звонкие голоса баб, оживленно перекликавшихся друг с другом. Доносился церковный благовест, но никто не откликался на его ласковый, печальный призыв.
В сумерки червонными звездами зажглись огни костров, запахло подсолнечным маслом и луком — хозяйки у возов на пригретой за день солнцем земле готовили вечерю, варили житные галушки, величиной в ладонь каждая. Чтобы не терять времени, никто не уходил домой.
Иванов в устроенной им походной кузнице доварил последнюю борону, вышел взглянуть на степь. Куда только достигал взгляд, паровала свежевспаханная земля, слышались веселый говор, песни, смех, почти совсем умолкший при оккупантах.
Утомительный день прошел, но никому не хотелось спать, возбуждение, вызванное работой, не остывало. Иванов тоже не мог уснуть. Он пошел вдоль поля, присел на корточки у костра. Иванов всегда любил огонь и часами мог любоваться его игрой.
— Не боишься один ходить? — спросил его из темноты Романушко, протянул вперед огромную руку, выдернул из костра головешку и стал разжигать ею трубку.
— А чего мне бояться? Я не вор, не бандит.
— Ну, знаешь, кулаки убить могут. Ты все-таки комиссар. Федорец хоть и разделил свою землю между сынами и дочкой, а все остался кулаком. Я его звал в поле. Ты знаешь, что он ответил? «В рай за волосы не тянут!»
— Меня убьют, а правду мою не убьют. — Механик прилег у костра, оперся на руку. — В хорошее время выпало нам жить, товарищи. Вот вчера мы друг другу сеялки ремонтировали, сегодня сеять помогали. Да ведь это первые ростки новых человеческих отношений. Придет блаженное время, оно не так уже далеко: заживем мы одной дружной семьей. Поле у нас будет общее, и все будут на нем трудиться, не будет ни лентяев, ни тунеядцев, и будем мы собирать урожаи, какие и не снятся сейчас.
Язык пламени с треском вырвался из
