за ней наблюдает, повернулась девушка лицом на запад, сложила молитвенно руки, слезы утерла и, рукава закатав, собралась уже ринуться в море.
Изумленный, подбежал к ней Котэй и схватил, удерживая от непоправимого шага. Затем он отвел незнакомку в сосновую рощу и спросил, что да как. Девушка долгое время лишь всхлипывала, но затем принялась говорить, и вот что она рассказала Котэю.
Сама я из местности под названием Хамадзаки, единственная наследница рода Курэ. Муцуми-дзё мое имя. Из поколения в поколение мы, Курэ, были деревенскими старостами. Богатства скопили, хвалу стяжали, но проходит слава земная. А хуже всего то, что тяготеет над нами проклятие страшное. Поговаривают, будто издавна блуждает безумие в крови моих предков. Вот и осталась я одна-одинешенька доживать свои горькие дни.
Началось все с того, что получили от предков мы свиток старинный. Нарисована там была прекрасная женщина без одежды. Говорят, дальний предок семьи Курэ, опечаленный утратой супруги своей дражайшей, изобразил ее неживой в знак скоротечности человеческой жизни. В эту работу свою вкладывал он всю душу и все силы, да только не успел закончить и половины, как тело, что рисовал, истлело до белых костей прямо на глазах у него. Обезумев от горя, покой потерял он. И хотя младшая сестра покойной жены его пыталась ухаживать за ним и прислуживать ему, не щадя собственных сил, вскоре тот отправился вослед за супругой. Сестра же покойной оказалась в тягости от этого несчастного и хотела было наложить на себя руки, но ее удержали, и она разродилась.
А спустя некоторое время оказался у нашего порога странствующий монах по имени Сёку. Послали его из Киото в Дадзайфу[94], в провинцию Тикудзэн[95], чтобы тот следил за восстановлением статуи Будды в храме Кандзэон-дзи. И вот, сделавши все как должно и храм освятив, отправился он обратно пешим ходом и узнал по пути о горестях, что выпали на долю семьи нашей. Счел он события эти очень печальными, взял свиток и прочитал заупокойные сутры перед табличками с именами покойных. Затем срубил большое сандаловое дерево в саду, вырезал из красной древесины статую сидящего бодхисаттвы Мироку[96], поместил свиток в его чрево да поставил на алтарь в нашем доме и строго наказал: «Пускай ни одно существо мужского пола не приблизится к свитку!» С тем он нас и оставил.
Сын безумного мужа, мальчик красивый, словно драгоценность, родился и рос спокойно. Настало время, и привел он жену в дом. Получил он родовое имя Курэ и, строго следуя настоянию преподобного Сёку, не позволял другим мужчинам к алтарю приближаться. Одна лишь супруга его подносила святую воду, цветы и ладан и постоянно молилась за мир семьи, на счастливое перерождение уповая.
Однако в жилах его текла кровь безумного пращура. И уже в зрелом возрасте, успев детей прекрасных зачать, потерял жену он и помешался. И с тех пор в колене каждом мужчина был, а то и несколько, что рано или поздно с ума сходил, да не по-простому! Кто-то лишал жизни женщин, кто-то взрывал мотыгой свежие могилы, покоя не зная. А тех, кто остановить их пытался, убивали или ранили насмерть! Мало того, безумцы откусывали себе языки или же себя удушали. Вот такие жестокие и страшные дела творились!
И как же могли созерцавшие это не убояться? Одни говорили, что мужчины оттого становились проклятыми, что заглядывали в свиток. Другие предполагали, что к статуе Будды подходили нечистые женщины… Так по всей округе распространились слухи недобрые, и никто больше не желал сочетаться браком с женихами и невестами из рода нашего, стало даже казаться, что прервется вот-вот он. Приходилось нам, чтобы в брак вступить, либо деньги давать, либо искать людей из далеких провинций. Но в последние годы даже у нищих от таких предложений подкашиваются ноги. Вот и осталась теперь я одна-одинешенька. Были у меня два старших брата, но оба рассудка лишились. Старший могилы стал разрывать, а младший пытался камнями забить меня. И оба от этих дел страшных умерли рано, один за другим. А толки ширились… И наконец даже те люди, которые служили нам долгое время, покинули дом наш под предлогами разными. А женщина, что долгое время за мною присматривала, вздыхает лишь горько. И поговорить мне теперь уж не с кем. Вот как я одинока! Вот как я несчастна!
Однако недавно главный слуга даймё княжества Карацу, некий Кумои, прознал об этом и желание изъявил взять меня в жены своему третьему сыну Кидзабуро. Все слуги и служанки в доме нашем подняли радостную суету, не веря своим ушам, а вот кормилица моя, что смотрела за мною с младенческих лет, ничуть не обрадовалась: напротив, она грустила и кручинилась. Когда же спросила я, что так печалит ее, вот что она рассказала, тяжко вздыхая.
«Нерадостные это вести! Муж мой служит в поместье Кумои, поведал он мне, что Кидзабуро родился от наложницы Кумои. В княжестве он самый искусный мечник, но с младых лет крайне буен, оттого и отправлен был на службу в порт Нагасаки. Там проводил время он с девицами из веселого квартала Маруямы и собрал подле себя шайку таких же головорезов. То тут, то сям врывались они в додзё[97] и грабили чайные домики, где женщины для удовольствий обитали. Но настал день, и дурная слава его достигла предела, тогда вернулся тайком он на родину.
Не сыскалось, однако ж, семьи такой, что хотела бы выдать за него свою дочь. Все страшились его, будто змеи или гусеницы. Вот поэтому, прознав о беде нашей, вздумали родственники женить его на тебе. Но и это не все! Кидзабуро умысел тайный имеет! Не о тебе он мечтает, а о богатствах, домах и амбарах, нажитых родом Курэ. Вот что муж мне поведал! И когда я о том вспоминаю, то темнеет в глазах моих, на душе мрачно делается, а по щекам бегут слезы».
Но что же мне делать? Ведь всего лишь я слабая женщина. Так горевала я и печалилась, но вот кончили мы собирать урожай осенний, и чуть успокоилась я: этот Кидзабуро неожиданно пожаловал к нам совершенно один, без прислужников и даже не надев парадные хаори и хакама.
Тут засуетились в недоумении все, однако же предложили ему еду и питье и препроводили в покои дальние. Я же привела в порядок себя и явилась представиться. И тут я увидела, что пол-лица у него изуродовано рытвинами и
