– А ну-ка пойдем, вместе посмотрим. – Она повела его за собой – за руку, вниз по лестнице, в так называемую студию.
Остановилась перед картиной, не выпуская его руки.
Как она взглянула на них в этот раз, эта Лола де Валанс!
Прежде она смотрела будто хищно, словно кошка на пару мышат. И губы ее изгибались довольно и тоже хищно. Самодовольно. Презрительно.
А теперь – неужто это робость скрывается за снисходительной улыбкой? Неужто слезы стоят в цыганских очах? Слезы о несбывшемся? Ускользнувшем? Недостижимом?
Они купили еще билет на тот же рейс. Все оказалось очень просто.
И Лола де Валанс снова осталась одна.
Пока Донна отдавала ключи хозяйке, Саша выносил к такси вещи. Зайдя в дом в последний раз, чтобы присесть на дорогу, взглянул на танцовщицу. Ее глаза смотрели насмешливо и печально: эта женщина привыкла скрывать одиночество.
Портрет обошелся им недорого и был быстро упакован вместе с рамой.
* * *
Пути себе расчистив,
На жизнь мою с холма
Сквозь желтый ужас листьев
Уставилась зима.
Борис Пастернак
Малиновый круг исчезал за мохнатой спиной леса, а я неподвижно сидела неподалеку от своей новой норы, забравшись повыше на бетонную опору, и смотрела, как оранжевые всполохи последних лучей бледнеют на стволах сосен.
Когда все вокруг подернулось туманом сумерек и пряный дым сожженных в садах листьев опустился к траве и осел вместе с каплями росы, я шевельнулась. Спрыгнула с опоры и потянулась, припав на передние ноги. Хвост поднялся вверх, и волна напряжения колыхнула его из стороны в сторону.
Что ж, силы восстанавливались. С тех пор как я увидела на желтом песке насыпи темное пятно под куртиной голубого осота – вход в нору – и поняла, что этот дом брошен и пуст, прошло несколько дождей. В первые дни я спала и спала. А просыпаясь, только сжималась плотнее в тесный клубок, согревая себя своим телом.
Во сне появлялись оба – и тот, кто был моей жизнью все годы, а потом покинул меня ради молодой лисички, едва перейдя темную реку, – тот, ради кого я молча ползла по склизким сваям старого моста назад, в Трехдубовый лес, навстречу смерти… Я-то знала, что и смерть вышла в лес. Чувствовала. Но первым ей повстречался охотник.
Да, он мне снился – мой родной лис: брат, ведь с ним я играла и возилась, как лисенок; отец – ведь он был старше и опытней, я слушалась его и была спокойна; муж – ведь он разбудил мое тело, и с ним я давала жизнь крохотным существам, не больше взрослой полевки, и с ним счастливо и трудно мы выращивали их, кормили, учили и смотрели, как эти пищащие комочки превращаются в молодых красивых зверей. А потом уходят – гордо, играючи, смело… Легким нарыском. Уходят, чтобы никогда не вернуться…
В этих снах и он уходил от меня. Всегда уходил: то я видела, как он скрывается за белым сугробом, не обернувшись на прощанье, то как исчезает за зеленым кустом жимолости, не взглянув назад, то как растворяется в осеннем тумане: был – и нет… И тогда я кричала во сне и почти просыпалась от крика – сдавленного прощального крика… Почти посыпалась и засыпала снова – так мало было сил. Я думала тогда, что и не очнусь больше. Так было холодно…
Во сне я видела и второго – это было еще страшнее. Наверное, потому, что моим родным он никогда не был – моим, только моим.
А может, он-то и был?
Может, потому эти сны придавали сил? Оживляли?
Может, потому во снах он всегда приходил?
Вот застрекотали сороки. Смолкли. Чуть колыхнулась трава. Да, он! Стоит на тропке у норы, склонив набок голову – свою прекрасную крупную голову, – и смотрит прямо на меня, и я чувствую, как я красива, и зеленый огонь просверкивает между нашими узкими глазами, и тело становится легким и жарким, как рыжее лесное пламя. Наяву или во сне? Нет, это сон, и глаза мои закрыты. Стоит открыть, как все пропадает. И веки опускаются, но тепло разливается по телу. Что это? Кажется, кто-то заслонил вход в нору: светлое пятно в конце хода исчезло. Камешек скатился вниз. Несколько песчинок прошелестели, потревоженные чьей-то лапой. Это он! Он вернулся! Глаза открываются – нет, все сон. Но вдруг? Вдруг? И снова теплеют кончики лап, ушей, хвост… Нежная истома трогает низ живота, словно горячий язык.
Это память меня греет. Память спасает меня.
Пора пришла, и этим вечером я отправилась на далекую прогулку. Решилась. Сил набралось достаточно, чтобы спастись от погони, чтобы не проморгать опасность, чтобы вовремя спрятаться в траве.
Самое трудное оказалось сделать первые несколько шагов от тех спасительных даров, что дала мне судьба: от норы, кустика жесткого осота над входом, от бетонной опоры, с которой я привыкла уже осматриваться вокруг. Но я была голодна, а значит, не просто жива. Готова к жизни. Здорова.
И тихо, медленно, потом чуть быстрее, но все равно осторожно, я двинулась вдоль насыпи – так, чтобы быть незаметной снизу, с дороги, и прямо на ветер. Ветер никогда не предаст.
Как это чудесно! Просто плыть туманной тенью, серой тенью над вечерней землей, остывающей в осенних сумерках, но все еще медленно отдающей свое тепло – накопленное за день тепло далекого солнечного огня.
Из-за заборов слышался лай собак – нет, они не чуяли меня. Так, взлаивали иногда, как это делают хозяйские псы в вечерней мгле, – для порядка, а больше – от смутного страха чего-то дикого, что живет еще в остатках изведенных лесов, кроется меж стволов обреченных деревьев, в некошеной жесткой и сорной траве пустырей и помоек.
А я скользила мимо, мимо – живая, свободная, голодная. Счастливая!
Обнюхала не торопясь камень – там, где от насыпи и станции отходит тропинка и сменяется жесткой дорогой, широкой и опасной.
Камень не сказал ничего неожиданного, и я сделала несколько шагов вперед.
Запах, знакомый запах – он встряхнул меня, словно взрослая лисица детеныша, и, подпрыгнув на выпрямившихся лапах, я снова опустилась на песок.
Это был запах той женщины. Запах фиалок – нежный и горький, запах опушки моего леса. Запах моей прошлой жизни. Моего дома. Той стороны, куда я никогда не поворачиваю голову, когда сижу на своем бетонном пне.
Ах, как цепко схватила меня тоска! Как птица-смерть, как белый призрак, – острыми крючьями за спину, ломая хребет, терзая внутренности, когтя сердце…
И, жадно впитывая ноздрями запах женщины, забыв о голоде, я пошла по следу.
Сначала женщина шла медленно. Не было сил, наверное. Или желания не было – идти. Двигаться… Грустно, не спеша, она тяжело переставляла ноги. Совсем как я шла до того, как увидела нору.
Вот место, где она опустилась на песок у жесткой дороги. Рядом лежала ее ноша – вечно, как и все люди, она таскает что-то с собой. Не может без этого.
Она сидела довольно долго. И вдруг – вскочила!
