Засранец».
– Итак, вы пришли ко мне с заявлением от этой дурочки, чтобы попугать меня статьей о мошенничестве или неуплате налогов… – лениво произнес Мостовой. – Что там у вас в рукаве? Сумма, которую вы мне можете предъявить – это сто двадцать тысяч долларов Лидии Беленькой. Какая ирония – этих-то денег я не получал. С них я не заплатил тринадцать процентов? Их хватит на год условно? На три года условно?
– Вы проницательный человек.
– Еще бы. Поживите с мое. Но главное-то – Лидия Беленькая. Единственный человек, у которого ничего не получилось после моих лекций. Остальные-то теперь в шоколаде. И вы хотели понять, почему. Потому что для вас это было важно. Вы же собираетесь припереть меня этой папочкой – дешевой папочкой в дешевом портфельчике – чтобы на халяву прослушать мои лекции. И стать успешным человеком. Кем хотите стать? Президентом? Это у вас у всех профессиональная мечта?
Корнеев наклонил голову вниз, стал разглядывать грязь на ковре.
Болтай, сука, болтай.
– А вы что, отслеживаете биографии своих слушателей?
– Нет. Но я и так знаю, что моя теория действует. И вы знаете, поэтому и пришли с этой папочкой.
– Это ваше предположение, – сказал Корнеев.
– Да ладно! Хватит уже. Если делу хотят дать ход, иначе действуют. А тут, е-мое, год собирали, нашли врага народа… В общем, ближайшие лекции будут только через два месяца. Гришаева вам позвонит, когда. Предупреждаю, что я должен купить эту папку за сто двадцать тысяч долларов, а вы их сразу мне должны заплатить. Иначе ничего не получится. Это мое огромное одолжение. Я просто от вас устал за этот год, поэтому иду навстречу. Еще одна попытка отвлечь меня, пригласить с утра пораньше на эту квартиру, и я вас посылаю далеко-далеко. Буду уже с судьей договариваться. Судьи – сговорчивые. Понятно?
Корнеев молчал.
Мостовой разглядывал его, как жука в коробочке.
Ну, разглядывай, разглядывай, психолог хренов.
– Понятно, – сказал Корнеев.
Мостовой потянулся со стоном, потом опять почесал яйца. Он по-прежнему даже не думал стесняться, что он в трусах, хотя Корнеев перед ним – в костюме. Бесстыжая вонючая скотина.
– Ну, тогда договорились, – сказал он. – Но только от вас еще крыша. Чтобы больше никаких наездов. Ни от кого. В принципе, крыша мне давно нужна. А ваша – лучше других.
– Это конечно, – сказал Корнеев.
Мостовой снова подошел к своему шкафчику, выпил коньяка. Его слегка развезло от выпитого, от бессонной ночи, от всей этой мельтешни, в которую наверняка превратилась его жизнь… Он словно сдулся.
Зато Корнеев сидел налитой силой.
Оставалось последнее.
– Ладно, по рукам, – пробормотал Мостовой.
– По рукам? – со странным выражением спросил Корнеев.
Раздался грохот.
Мостовой даже не успел оглянуться – страшная боль в руках, осколки бутылки под боком, взметнувшееся вверх солнце в окне.
– Вы что?! – заорал Мостовой.
– Это ты что, сучара?! Какие лекции?! Кто тебе дал полномочия?! Ты что за туфту нам предлагаешь?! Ты какое имеешь отношение к этой теории, этому Кишиневу, ты кто такой, пидор?!
И хрясь со всей силы носком ботинка. Под голые ребра.
– Ай! Вы что делаете?!
– Твоей туфте от силы двадцать лет, какой Кишинев, падла?!
– Да вы что?! Я был в Кишиневе! Я там рабо-о-отал! Я не п-п-п-понима-а-аю!
– Ты сейчас все поймешь!
Хрясь!
– Ай! Да п-п-подождите вы!
– Ты хочешь сказать, что ты Мостовой Александр? Место рождения БССР? И ты работал по распределению в Кишиневе?!
– Да! Да!
– А что у тебя в паспорте написано, сука? Ты паспорт свой читал?! Ты Мастовой! И место рождения у тебя Новосибирск!
– Да п-п-подождите, я все объясню!
– Ты Мастовой, сука! Ты что нам читать собираешься, самозванец хренов?!
Хрясь!
– Я все объясню!
– Да что тут объяснять, падла?!
Хрясь!
– Аа-й!
– Что тут объяснять?!
Хрясь!
– Я не самозванец! Не бейте меня!
– Ты не тот!
– Я тот!
Хрясь!
– Не тот, говорю!
– Да тот я! У меня были апста-йа-а-ательства!
– Чего у тебя было? Ну, присядь, продышись. Чего ты ревешь, как ребенок? Чего ты расклеился? Ходил тут в трусах, как большой, яйца чесал, я думал, ты серьезный человек. А ты чуть что – обоссался. Чего у тебя было?
– Апста-йа-а-тельства…
– Обстоятельства? Да ты присядь.
Мостовой сидит на грязном ковре, бок его изрезан осколками, на другом вздуваются пузыри от ударов. Он сидит и ревет навзрыд.
– Бандит!
– Я не бандит. Это ты бандит. Придумал какой-то Кишинев. Ты жулик, Санек.
– Я могу…– хлюп… хлюп… – доказать.
– Да как ты докажешь? Я же твой паспорт видел.
– У меня есть другой.
– Что значит – другой?
– Мне надо было поменять…
– А этот старый паспорт – он здесь?
– Да-а-а.
– Ну, успокойся. Коньячок у тебя еще есть? Ого! Сколько тут коньячка… Давай, давай, выпей, а то свалился, шамана своего уронил. Что Путин скажет? Тащи паспорт.
Он ползет к стене, рвет обои, набирает код на двери, достает паспорт.
– Вот!
Всхлипывает.
– Боже, как я ошибся! Да еще и побил тебя ни за что, ни про что. Ты Мостовой. Место рождения БССР.
– Я же объяснял!
– Я думал, ты врешь.
– Я не врал!
– Я думал, у тебя нет полномочий.
– У меня есть! Я тот самый!
– Ты тот самый?
– Да.
– Ну, брат, извини. Нет, ну ты точно тот самый?
– Я тот самый!
– Который читал лекции десять лет назад?
– Конечно! Это я!
– В Омске читал?
– Да! Я везде читал!
– И в Биробиджане?
– И там читал! В клубе!
– И в Америке?
– И в Америке! Я…
Ну вот и все.
Корнеев встает, брезгливо отряхивая с колен липкую пыль комнаты. Ему кажется, что он весь покрыт прогорклым жиром этой истории. Бедные женщины, вынужденные спать с такой грязной скотиной.
– Садись, – говорит он. – В кресло садись… Теперь я скажу тебе, почему мы встретились на этой квартире. Здесь сигнализация. Это твоя единственная квартира, где есть сигнализация. Была, конечно, вероятность, что ты здесь держишь деньги. Но я решил, что ты здесь держишь паспорт.
– Это Гришаева сказала…
– Она сказала только, что паспорт существует. Что за деньги тебе сделали новый, с буквой «а», но старый ты не выбросил. И я решил, что он здесь. Почему ты раньше брил голову, если ты не лысеешь?
– У меня был лишай.
Фу, какая гадость! Все, что связано с этим человеком – омерзительно.
– Итак, ты говоришь: три года условно? Нет, брат. Пятнадцать лет минимум. Впрочем, я думаю, речь идет о пожизненном. Ей сколько было? Тринадцать? У американцев с этим строго.
– Она сама.
– Репетируешь речь на суде?
– Она сама.
– Ты теперь с американскими
